Эжен Фромантен - Доминик

Было около десяти вечера, когда в гостиную вошла Мадлен; она до ужаса изменилась и тоже была неузнаваема, словно человек, выздоравливающий после тяжкой болезни, которая едва не стоила ему жизни.

– Отец, – сказала она тоном твердой решимости, – мне надобно поговорить несколько минут наедине с господином де Брэем.

Господин д'Орсель не колеблясь встал, поцеловал дочь с отеческою нежностью и вышел.

– Вы уедете завтра, – сказала Мадлен не садясь; я слушал ее тоже стоя.

– Да, – сказал я.

– И мы никогда больше не увидимся!

Я не отвечал.

– Никогда, – повторила она, – вы слышите? Никогда. Есть лишь одно средство, которое может разлучить нас бесповоротно; к нему я и прибегла.

Я упал к ее ногам, я схватил ее за руку, не встретив сопротивления; рыдания сдавили мне горло. На мгновение силы оставили ее настолько, что она не в состоянии была сказать слово; она высвободила руки из моих и снова протянула их мне, когда овладела собою.

– Я постараюсь забыть вас, насколько это будет в моих силах. Забудьте и вы меня. Может быть, вам удастся это скорее, чем мне. Найдите себе жену потом, когда захотите. Не думайте, что ей придется ревновать вас ко мне: к тому времени я умру или буду счастлива, – прибавила она, задрожав всем телом, так что еле удержалась на ногах. – Прощайте.

Я все стоял на коленях, протягивая к ней руки, надеясь услышать хоть слово нежности, которого она не хотела произнести. И все же произнесла, в последний раз поддавшись то ли слабости, то ли состраданию.

– Мой бедный друг, – проговорила она, – так уж суждено. Если б вы знали, как я вас люблю! Вчера я бы вам этого не сказала, но сегодня можно, ведь это и есть запретное слово, что нас разлучило.

Только что полумертвая от изнеможения, она вдруг чудом обрела какую-то опору в своей душевной чистоте, которая придавала ей все больше и больше сил. У меня никаких сил уже не осталось.

Кажется, она сказала что-то еще, я не расслышал что, потом вышла бесшумно, как видение, что пропадает из глаз, и я не видал ее более ни в тот вечер, ни назавтра, – никогда.

Я уехал на рассвете, ни с кем не повидавшись. Мне не хотелось проезжать Парижем, и я велел везти себя в дальний пригород, прямо к дому, где жил Огюстен. Было воскресенье; я его застал.

С первого же взгляда он понял, что со мною случилось несчастье. Вначале он вообразил, что госпожа де Ньевр умерла; как безупречной порядочности человек и супруг, он не мог представить себе несчастья горше. Когда я рассказал ему об истинной причине, обрекавшей меня на того рода вдовство, о котором не говорят вслух, он сказал:

– Мне неведомы такие горести, но я сочувствую вам от всей души.

И я не сомневался, что он и в самом деле всем сердцем мне сочувствует; ведь ему стоило только заглянуть в свое собственное неверное будущее и, представив себе худшие беды, какие возможны, хоть отчасти сопоставить их с моею.

Я застал его за работою. Подле него сидела жена, и у нее на коленях был полугодовалый младенец, родившийся у них во время моего затворничества. Они были счастливы. Положение их упрочилось, я мог о том заключить по некоторым признакам относительного достатка. Они предложили мне ночлег. Ночь была ужасная; с вечера и до позднего утра без передышки бушевала буря, предвестница близящейся зимы. Я не спал и под непрерывное бормотание дождя и ветра, сливавшееся в унылую колыбельную, мог думать только о том, как, должно быть, гудит этот ветер возле окна Мадлен, грозя ее сну, если она спит. Мое сознание не шло дальше этих представлений, ребяческих и совершенно непроизвольных. Когда дождь утих, Огюстен вытащил меня на утреннюю прогулку. У него оставался час времени до отъезда в Париж. Мы шли лесом, оголившимся после ночного ненастья; по тропинкам, которые вели вниз по склону, бежала вода и ветер гнал последние листья.

Мы долго шагали молча, я все не мог собраться с мыслями, хотя должен был не мешкая приступить к исполнению задуманного, ради чего и приехал к Огюстену. Наконец я вспомнил, что мне следует попрощаться с ним. Вначале он подумал было, что решение мое принято лишь накануне и в порыве отчаяния и я откажусь от него, уступив доводам разума; затем, увидев, что я обдумал его гораздо раньше, что соображения, которыми оно продиктовано, строго обоснованы и рано ли, поздно ли, но я приведу его в исполнение, он не стал оспаривать ни мнение, которое составил я о себе самом, ни мой взгляд на наше время; он только сказал:

– Я разделяю во многом ваши взгляды и ваш образ мыслей. И сам я не бог весть какого мнения о себе, хоть все же не думаю, что стою много ниже, чем большая часть наших современников; просто я не имею права быть, подобно вам, последовательным до конца. Вы без шума покидаете ристалище – я остаюсь, но не рисовки ради, а из необходимости и прежде всего из чувства долга.