Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 1

Старик вздрогнул всем телом — он похолодел от ужаса. Его дочь Эрна, это дитя, это веселое, шаловливое дитя — нет, этого быть не могло, он, наверное, ошибся!

«Что ей было делать в чужой комнате, если не…»

Как хищного зверя, оттолкнул он эту мысль, но призрак скрывшейся женской фигуры властно впился когтями в его мозг — не вырвать его оттуда, не отделаться от него: он должен убедиться. Задыхаясь, он пробрался по стене коридора к двери ее комнаты, смежной с его комнатой. И — какой ужас! — как раз здесь, как раз только у этой единственной двери дрожала сквозь щелку тонкая нить света, и сквозь замочную скважину предательски глядела белая точка: в четыре часа утра в ее комнате горел свет. И вот — еще одно доказательство: внутри щелкнул выключатель, белая нить света бесследно исчезла во мраке — нет, нет, нечего себя обманывать: это была Эрна, его дочь, которая из чужой постели возвращалась в свою.

Старик содрогнулся от ужаса и холода, он покрылся холодным потом. Разбить дверь, наброситься на нее с кулаками, на эту бесстыдницу, — было его первым побуждением. Но ноги подкашивались под отяжелевшим телом. У него еле хватило сил добраться до своей комнаты; как затравленный зверь, с затемненным сознанием, он упал на постель.

* * *

Старик лежал неподвижно в своей постели, его взор был устремлен в темноту. Рядом слышалось беззаботное дыхание его жены. Первой его мыслью было растолкать ее, рассказать ей об этом ужасном открытии, выплакать, выкричать свое сердце. Но как вымолвить, как выразить словами этот ужас? Никогда, никогда не сорвутся они с его уст. Но что делать? Что делать?

Он попробовал собраться с мыслями. Но они, как летучие мыши, слепо метались в мозгу. Ведь это было так ужасно: Эрна, это нежное, взлелеянное дитя с ласковыми глазами… Он видел ее перед собой, склонившуюся над букварем, маленьким розовым пальчиком водящую по буквам; он вспоминал, как водил ее в голубом платьице из школы прямо к продавцу сладостей — он еще чувствовал поцелуй сладких от сахара детских губ… Разве не вчера это было?.. Нет, годы прошли с тех пор… но ведь только вчера — и это было действительно только вчера — она так по-детски упрашивала его купить ей голубой с золотом свитер, так ярко пестревший в витрине. «Папочка, пожалуйста», — повторяла она, умильно сложив руки и смеясь тем радостным, самоуверенным смехом, против которого он был бессилен… А теперь, на расстоянии десяти шагов от его двери, она пробиралась к постели чужого человека, валялась в ней, обнаженная, алчущая…

«Боже мой, Боже мой… — невольно застонал старик. — Какой позор, какой позор!.. Мое дитя, мое нежное, любимое дитя с каким-то мужчиной… С кем? Кто бы это мог быть? Всего только три дня, как мы приехали в Гардоне, и раньше она не знала никого из этих вылощенных франтов — ни этого узколобого графа Убальди, ни итальянского офицера, ни этого мекленбургского барона… Только на второй день после приезда они познакомились во время танцев и уже один из них… Нет, он не мог быть первым, нет… это, наверное, началось еще раньше., еще дома… Ияничего не знал, ничего не подозревал, дурак набитый… Но что я вообще знаю о них?.. Целый день я работаю на них, сижу по четырнадцать часов в конторе, точно так же, как прежде в железнодорожных вагонах с чемоданом, набитым образцами… зарабатываю для них деньги… деньги, чтобы они были богаты… А вечером, когда я возвращаюсь, усталый, разбитый, их нет дома: они в театре, на балу, в гостях… Откуда мне знать, как они проводят целые дни? А теперь я знаю только одно: что мое дитя по ночам отдает мужчинам свое юное, чистое тело, как уличная девка… О! какой позор!»

Старик продолжал стонать. Каждая новая мысль растравляла его рану; ему казалось, будто его окровавленный мозг лежит перед ним и в нем копошатся красные черви.

«Но почему же я все это допускал?.. Почему я лежу теперь и терзаюсь, в то время как эта распутница спокойно спит? Почему я сразу не ворвался к ней в комнату и не сказал, что знаю о ее позоре? Почему я не переломал ей все кости? Потому, что я слаб… Потому, что трус… Я всегда был слаб по отношению к ним… во всем я им уступал… Я гордился тем, что доставляю им все радости жизни, в то время как моя жизнь отравлена… Ногтями я выцарапывал для них пфенинг за пфеннигом… я готов был содрать кожу со своих рук, лишь бы они были довольны… Но едва я успел создать им состояние, как они начали уже пренебрегать мною… Я был недостаточно элегантен для них… недостаточно образован… Где же мне было думать об образовании? Двенадцати лет меня взяли из школы, и я должен был зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать… скитаться с образцами из деревни в деревню, потом, представителем, из города в город, прежде чем смог открыть свое собственное дело… и едва они очутились в собственном доме, как мое старое, честное, доброе имя стало им не к лицу… Я должен был приобрести титул коммерции советника, тайного советника… для того, чтобы ее больше не называли просто фрау Соломонсон, чтобы они могли казаться аристократками… Аристократки!.. Они высмеивали меня, когда я восставал против их претензий, против их «избранного общества», когда я рассказывал им, как моя покойная мать — да будет земля ей пухом — вела свой дом, — тихо, скромно, жила только для отца и для нас… Они назвали меня отсталым… «Ты старомоден, папочка», — издевалась она… Да, старомоден, да… а теперь она валяется в чужой постели с чужими мужчинами… мое дитя, мое единственное дитя… Ох, какой позор, какой позор!»