Николай Лесков - Синодальный философ

Затем пошли рассуждения: что такое антипатия и отчего они случаются между мужчиною и женщиною. Это уже не интересно, а данный случай проходит как какой-то кошмар. Точно припоминается Гоголь, в пьесе которого утешают дам, что им хорошо, – их «только высекут». Но ведь это не пьеса, не роман, – это не вымысел. Это рассказывает реальный, ответственный человек, рекомендованный таким лицом, как Филарет Дроздов. На Исмайлова иной может сердиться, но, во всяком случае, ему надо верить. «Дикаря» в Исмайлове много, но много и порук за его честность и справедливость (что дальше не раз будет показано); а притом он слишком близко стоял у дела, чтобы мог дать полковнику совет: «постращать жену розгами», если бы это не практиковалось. Незачем ему было советовать то, чего было невозможно исполнить. С другой же стороны, по своему дружескому положению в доме генерала, занимавшего важный пост в военной администрации, обстоятельный Исмайлов, конечно, не с ветра взял сведение о том, что полковницу «высекли при содействии административных властей». Он знал даже, как высеченная дама и ее мать потом вели себя в доме, – как они, обозлясь, «молчали, как мертвые, в доме мужа»… Конечно, странно и даже необъяснимо: почему синодальный секретарь и философ считал за справедливое «постращать розгами» даму, пока думал, что муж ее «урод», а когда у него явились предположения об «антипатии», то «наказание» розгами ему показалось «постыдным» и как бы напрасным? Кажется, по здравому рассудку, следовало бы рассуждать совсем иначе: за уродство мужа сечь даму совсем не было резона, а уж скорее можно было найти ее вину в том, что она позволила себе иметь «антипатию». Это убеждает нас, что пятьдесят лет тому назад во взгляде на брачные провинности у синодальных чиновников существовали довольно сложные, но не ясные понятия, и что выработанный в это полустолетие переход к институту так называемых «достоверных лжесвидетелей», без всякого сомнения, внес в эти дела много упрощения, которым выражается прогрессировавшее настроение нашего века, когда дам уже решительно не секут, по крайней мере «при содействии административных властей».

Другие брачные дела, к которым засим переходим после высеченной полковницы, покажут нам, что вообще в тридцатых годах с этими историями было гораздо хлопотнее и хуже, и тот упрощенный способ, при котором ныне все это мирно укладывается в однообразную форму, надо считать за большое счастье.

Тогда все это было как-то острее, рогатее и до того беспокойнее, что даже однажды сам Исмайлов чуть не сделался жертвою одной отважнейшей madame Petiphare, если бы только в нем не было целомудрия Иосифа.

Очень уж эти дамы «умели грешить».

Синодальный секретарь был влюбчив, но тоже не без рассуждения и не без осторожности, которая составляла самую рельефную черту характера митрополита Филарета, избравшего Исмайлова для воспитания генеральского сына в русском направлении. Перед холерою 1830 г. Исмайлов совсем было задумал жениться и чувствовал тогда себя к этому приуготовленным: ему исполнилось уже 36 лет, он занимал место, дававшее, по его соображениям, достаточное жалованье и чин надворного советника. При таких обстоятельствах ему казалось можно вступать в брак без малодушия. Но холера Исмайлову помешала: у него в Москве умер родственник, и синодальный секретарь должен был позаботиться о сиротах. Митрополит Филарет оказал пособие вдове и предложил ей поместить детей в сиропитательное заведение, но она нашла, что детям с матерью лучше, и оставила их при себе.

Устроив это семейство, Исмайлов вернулся в Петербург, где у него была на примете девица, на которой он думал жениться, и еще одна «дама», к которой он, по его словам, «питал привязанность», но жениться на ней не мог, потому что она была замужем.

Холера на время оторвала Исмайлова от обеих этих особ, «но когда болезнь утихла, дела и думы людские опять пошли обыкновенным чередом. [1]Стали выбиваться из забытья и мечты мои задушевные».

И вот мы видим нашего синодального философа в любовном переплете тридцатых годов: Исмайлов идет на каком-то «островском гулянье» по Елагину и нечаянно встречает волшебницу, которая год «назад одним манием жезла остановила было в нем движение крови и парализовала сердце так, что в биениях его он ничего, кроме ее, не слышал».

«Она гуляла с братом, двумя дамами и одною девицею: стройна как пальма, резва как серна, мила как ангел, она показалась ему царицею». Он подал ей руку, «пожал ей пальчик». (Так точно делывал тоже Аскоченский. Вероятно это было в употреблении, по крайней мере, между чиновниками духовного ведомства.) «Девица молчала».