Надежда Тэффи: НОСТАЛЬГИЯ

— Деникин в зале! Театр битком набит.

Вижу сбоку первые ряды. Блестит шитье мунди­ров, золото и серебро галунов, пышный зал.

Пышный зал хохочет, аплодирует, смех захваты­вает тех, кто толпится за кулисами.

— Автора! — кричат голоса из публики.

— Где же автор? Где же автор? — суетятся за

кулисами.

— Где автор? — машинально повторяю и я.— Где

же автор? Ах да, господи! Да ведь это же моя пье­

са!.. Ведь я и есть автор!

Если бы знал мой милый антрепренер Б-е, какое чудище он пригласил! Ведь нормальный автор дол­жен с утра волноваться, нормальный автор должен всем говорить: «Посмотрите, какие у меня холодные руки». А я развела какое-то звездное небытие и, ког­да публика меня вызывает, с любопытством спраши­ваю: «Где автор?»

А ведь гонорар-то придется мне выдавать как путной!

— Идите же! —кидается ко мне режиссер.

Я наскоро устраиваю беспечную улыбку, ловлю протянутые ко мне руки актеров и выхожу кланять­ся.

Последний мой поклон русской публике на рус­ской земле.

Прощай, мой последний поклон…

31

Лето в Екатеринодаре.

Жара, пыль. Через мутную завесу этой пыли, сум­бура и прошедших годов туманно всплывают обли­ки…

Профессор Новгородцев, голубые, такие славян­ские глаза Мякотина, густая шевелюра сентимен­тального Ф. Волькенштейна, рассеянный и напря­женный взгляд мистика Успенского… И еще другие, о которых уже молились, как о «рабах Божиих, убиенных»…

Среди петербургских знакомых молодой кавале­рийский офицер, князь Я. Веселый, возбужденный — лихорадящий от простреленной руки.

— Солдаты меня обожают,—рассказывал он.—Я

с ними обращаться умею. Бью в морду, как в бубен.

Думаю все-таки, что любили его не за это, а за бесшабашную удаль и особое веселое молодечество. Рассказывали, как он в офицерских погонах на пле­чах с громким свистом проскакал по деревне, заня­той большевиками.

— Почему же они в вас не стреляли?

— Очень уж обалдели. Глазам своим не верили:

белый офицер, и вдруг по деревне едет. Выскочили,

глаза выпучили. Ужасно смешно!

О дальнейшей судьбе этого самого князя Я. рас­сказывают очень удивительную историю. В одном из южных городов он в конце концов попался врагу в лапы. Был судим и приговорен к каторге. Никакой определенной каторги в те времена у большевиков не было, и посадили князя просто в тюрьму. Но вот понадобился властям для их собственного обихода прокурор, а городок был маленький, люди образо­ванные разбежались либо попрятались, а про князя знали, что он кончил юридический факультет. По­думали и надумали: приказали ему быть прокуро­ром. Приводили под конвоем в суд, где он обвинял и судил, а ночевать отводили снова на каторгу. Многие, говорят, ему завидовали. Не у всех были обеспеченные стол и квартира…

Екатеринодар, Ростов, Кисловодск, Новорос­сийск…

Екатеринодар — высокочиновный. И во всех уч­реждениях—живописный берет, и плащ, и кудри

Макса Волошина. Он декламирует стихи о России и хлопочет за невинно осужденных.

Ростов — торговый, спекулянтский. В ресторан­ном саду пьяные, истерические кутежи с самоубий­ствами…

Новороссийск — пестрый, присевший перед прыж­ком в Европу. Молодые люди с нарядными дамами катаются на английских автомобилях и купаются в море.

— Novorossisk, les Bains 1 .

Кисловодск встречает подходящие поезда идил­лической картиной: зеленые холмы,'мирно пасущие­ся стада и на фоне алого вечернего неба —тонко вычерченная черная качель с обрывком веревки.

Это — виселица.

Помню, как притянула мою душу эта невиданная картина. Помню, как рано-рано утром вышла я из отеля и пошла за город к этим зеленым холмам, ис­кала злую гору.

Взошла по утоптанной крутой тропинке, подня­лась «туда». Она вблизи была не черная, эта качель. Она серая, как всякое старое некрашеное простое дерево.

Я встала в середину под прочную ее переклади­ну.

Что видели «они» в последнюю свою минуту? Ве­шают большею частью ранним утром. Значит, вот с этой самой стороны видели «они» свое последнее солнце. И эту линию гор и холмов.

Пониже, слева, уже начинался утренний базар. Пестрые бабы выкладывали из телег на солому гли­няную посуду, и солнце мокро блестело на поливе кувшинов и мисок. И «тогда», наверное, также бы­вал этот базар. А с другой стороны, подальше, сре­ди холмов, пригнали пастухи гурты баранов. Ба­раны плотными волнами (как кудри Суламифи) медленно скатываются по зеленому склону, и пасту­хи в меховых шкурах стоят, опираясь на библейский длинный посох… Какая благословенная тишина! И такая же тишина была и «тогда».