Ги Мопассан: Махмед-Продувной

Капитан расхохотался.

— И ты это сделаешь, молодец?

— Да, господин капитан, и если пожелаете, захвачу все племя и пригоню его к вам.

Комендант форта, большой чудак, поймал его на слове:

— Поезжай завтра же утром, возьми шесть человек по своему выбору, но если не исполнишь обещанного, берегись!

Вахмистр усмехнулся в усы:

— Не сомневайтесь, господин комендант. Пленники будут здесь самое позднее в среду около полудня.

Этот вахмистр, по прозванию Махмед-Продувной, был действительно человек необычайный, — турок, настоящий турок, поступивший на французскую службу после очень бурной и, конечно, довольно темной жизни. Он побывал во многих странах — Греции, Малой Азии, Египте, Палестине — и на своем веку совершил, наверно, немало преступлений. Это был настоящий башибузук, смелый, разгульный, жестокий и веселый, невозмутимо веселый, по-восточному. Он был толстый, очень толстый, но ловкий, как обезьяна, и замечательный наездник. Усы его, невероятно густые и длинные, вызывали у меня смутные представления о полумесяце и ятагоне. Он дикой ненавистью ненавидел арабов, преследовал их с чудовищной жестокостью и коварством, непрерывно изобретал для них все новые ловушки и хитроумные, страшные козни.

К тому же он отличался невероятной силой и просто фантастической смелостью.

Комендант сказал ему:

— Выбирай людей, молодец.

Махмед взял меня. Храбрец мне доверял, и я предался ему телом и душой, так как эта честь доставила мне тогда не меньше радости, чем впоследствии крест Почетного легиона.

Итак, на следующее утро, с рассветом, мы двинулись в путь всемером, всего-навсего всемером. Мои товарищи принадлежали к числу тех бандитов, тех разбойников, которые, избороздив все существующие страны и всласть там пограбив, поступали наконец на службу в какой-нибудь иностранный легион. В те времена наша африканская армия кишела подобными негодяями, людьми без стыда, без совести, хотя они и были отличными солдатами.

Махмед роздал нам по десятку веревок, причем каждая была длиной около метра. Мне же, как самому младшему и самому легкому, дали еще вдобавок длиннейшую веревку в сто метров. Когда Махмеда спросили, для чего ему эти веревки, он ответил, как всегда невозмутимо и загадочно:

— Будем удить рыбу по-арабски.

И хитро прищурил глаз, — манеру эту он перенял от старого стрелка-парижанина из африканского легиона.

Махмед ехал впереди отряда в красном тюрбане, который всегда носил в походе, и радостно ухмылялся в огромные усы.

Он был действительно великолепен, этот здоровенный турок, толстопузый, широкоплечий, как колосс, и невозмутимо спокойный. Под ним была невысокая, но сильная белая лошадь, и казалось, что всадник раз в десять больше своего коня.

Мы спускались в долину Шелиффа по узкой лощине, каменистой, голой, совершенно желтой, и толковали о своей экспедиции. Спутники мои говорили с акцентом, каждый на свой лад, потому что в отряде, кроме трех французов, было двое греков, испанец и американец. Что касается Махмеда-Продувного, то он картавил самым невероятным образом.

Солнце, ужасное солнце, южное солнце, о котором и понятия не имеют на противоположном берегу Средиземного моря, жгло нам плечи, и мы ехали шагом, как всегда ездят в этих странах.

За все утро мы не встретили ни одного дерева, ни одного араба.

В первом часу дня мы остановились у маленького источника, струившегося между камней, достали из походных сумок хлеб и вяленую баранину и после двадцатиминутного привала снова двинулись в путь.

Наконец к шести часам вечера, сделав по приказанию нашего начальника большой крюк, мы увидели за песчаным бугром арабское кочевье. Низкие коричневые шатры выделялись темными пятнами на желтой земле и казались большими грибами, выросшими в пустыне у подножия красного, обожженного солнцем пригорка.

Там были те, кого мы искали. Немного поодаль, на лужайке, поросшей темно-зеленой альфой, паслись привязанные лошади.

— В галоп! — приказал Махмед, и мы, как ураган, ворвались в середину становища. Обезумевшие женщины в белых развевающихся лохмотьях быстро попрятались по своим холщовым норам, заползали в них, согнувшись, и вопили, словно загнанные звери. Мужчины, напротив, сбегались со всех сторон, собираясь защищаться.

Мы сразу направились к высокой палатке, принадлежащей аге.

Сабли из ножен мы не вынимали, по примеру Махмеда, скакавшего самым странным образом. Он сидел на своей маленькой лошадке совершенно неподвижно, она же рвалась, как бешеная, неся эту огромную тушу.