Владимир Богомолов - Момент истины (В августе сорок четвёртого)

– Понятно… Нет, насчёт квартир последние дни не обращались… А видеть двух командиров вчера видел. Мусить, и с вашей части, – неуверенно заметил Васюков. – Но ко мне они не приходили.

– А где вы их видели, в деревне?

– Нет. Я вчера тут спор улаживал. Тесинского и Семашко. Из-за межи разодрались. Пошли, значит, на поле, вот сюда. – Васюков рукой показал за спину. – Обмерили всё, столб зарыли. Ну, и после дела, как водится, хлеб-соль: бимбера бутылку распили. Сидим у копешек, закусываем. И вижу, от леса идут двое. Командиры. Мусить, и с вашей части.

– Когда это было, в котором часу?

– Вечером. Перед заходом. Часов в восемь, должно…

– А какие они из себя? Как выглядят?

– Обыкновенно. Один постарше вроде и поплотнее. Он, впереди шёл. А другой – худой, моложе, видать, этот подлиньше.

– Тот, что постарше, смуглый такой, носастый?! Это же Лещенко! – обрадованно сказал Алёхин, называя первую пришедшую на ум фамилию. – Капитан! В хромовых сапогах и в кителе. У него ещё фуражка с матерчатым козырьком.

– Там метров двести, ежли не больше. Разве звание разберёшь? Но только в пилотках они оба и в гимнастёрках. Это точно.

– Может, Ткачёв и Журба? – словно размышляя вслух, проговорил Алёхин. – Они что же, из леса вышли? А вещи у них с собой какие-нибудь были?

– Когда я увидел, они шли от леса. А были они там или нет – не знаю. И вещей не видел. У одного, должно, плащ-палатка в руке, а у другого… вроде совсем ничего…

– А эти, Тесинский и Семашко, их видели? Может, они лучше разглядели?

– Нет. У меня глаз дальний. Ежли я не увидел, а те-то и подавно. Это точно.

Они поговорили ещё минут десять; Алёхин понемногу уяснил большинство интересовавших его вопросов и соображал: ехать ли отсюда прямо в Каменку или заглянуть по дороге на хутора, расположенные вдоль леса.

Васюков, под конец разговорясь, доверительно рассказал о знакомом мужике, имеющем «аппарат», и, озорновато улыбаясь, предложил:

– Ежли придётся вам здесь стоять – съездим к нему обязательно! У него первачок – дух прихватывает!

У Алёхина, к самогону весьма равнодушного, лицо приняло то радостно-оживлённое выражение, какое появляется у любителей алкоголя, как только запахнет выпивкой. Сдерживаясь, чтобы не переиграть, он опустил глаза и согласно сказал:

– Уж если стоять здесь будем – сообразим. Непременно!

Он поднялся, чтобы уходить, – в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоумённо, Алёхин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпьё, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.

– Сынишка, – пояснил он.

Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазёнки, ребёнок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.

– Как тебя зовут? – ласково и весело спросил Алёхин.

– Палтизан! – бойко ответил малыш.

Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алёхин заметил, что у мальчика нет левой руки: из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.

Алёхин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И всё же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:

– Как же это, а?

– В отряде был. В Налибоках зажали нас – осколком мины задело, – вздохнул Васюков. – Ну, умываться! – велел он сынишке.

Мальчуган проворно шмыгнул за перегородку.

– А жена где? – поинтересовался Алёхин.

– Ушла. – Переставив костыли, Васюков повернулся спиной к Алёхину и шагнул за перегородку. – В город сбежала. С фершалом…

Опираясь на костыль и наклонясь, он лил воду из кружки, а малыш, стоя над оббитым эмалированным тазиком, старательно и торопясь тёр чумазую мордаху ладошкой.

Алёхин в душе выругал себя – о жене спрашивать не следовало. Ответив, Васюков замолчал, замкнулся, и лицо у него стало угрюмое.

Умывшись, мальчик поспешно утёрся тем самым полотенцем, каким отец вытирал скамью для Алёхина, и проворно натянул маленькие, запачканные зеленью трусики.

Его отец тем временем молча и не глядя на Алёхина отрезал краюшку хлеба, сунул её в цепкую ручонку сына и, сняв со стены автомат, повесил себе на грудь.

Алёхин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Васюков, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездорово-бледном лице. Ребёнок, справлявший у самого порога малую нужду, замер и, задрав головку, испуганно, не по-детски озабоченными глазами смотрел на отца.