Ги Мопассан - Анжелюс

Графиня кричала:

— Пруссаки, пруссаки!!

В то же мгновение сильный стук, похожий на удар тараном, потряс дверь, и грубый голос снаружи выкрикнул по-немецки какое-то приказание, которого никто не понял.

Тогда г-жа де Бремонталь сказала двум старым слугам:

— Сопротивляться им нечего, надо избежать насилий. Откройте им поскорей и дайте все, что они потребуют. Я же запрусь у себя с сыном. Если они спросят обо мне, скажите, что я больна и не могу спуститься.

Вторичный удар потряс дверь, и от него задрожал весь замок. Один за другим последовали новые удары. Они раздавались в коридорах, как пушечные выстрелы. Неистовые крики доносились из-за стен; казалось, началась осада.

Графиня вместе с Аннеттой спряталась в детской, в то время как двое мужчин со всех ног бросились открывать захватчикам. Кухарка и горничная, потеряв голову от страха, продолжали стоять на ступеньках лестницы, ожидая дальнейших событий и готовясь бежать в любую открытую дверь.

Когда г-жа де Бремонталь приоткрыла полог кроватки Анри, мальчик безмятежно спал: он ничего не слышал. Она разбудила его, но не знала, что сказать, чтобы его не взволновать и не испугать сообщением о прибытии этих негодяев, которые находились внизу с оружием в руках.

Когда под ее поцелуями мальчик открыл глаза, она рассказала ему, что проходившие в этой местности солдаты пришли в замок. И так как ребенок часто слышал разговоры о войне, он спросил:

— Это чужие солдаты, мама?

— Да, дитя мое, чужие.

— Как ты думаешь, они не видели папу?

Она почувствовала болезненный толчок в сердце и ответила:

— Не знаю, мой дорогой.

Вместе с Аннеттой она быстро одевала его во все самое теплое, так как ничего нельзя было ни знать, ни предвидеть.

Удары тарана прекратились. Теперь внутри замка слышались только шумный гул голосов и позвякивание сабель. Это был захват, вторжение в жилище, насилие над святостью очага.

Графиня, прислушиваясь, вздрагивала, и в ней поднималось яростное чувство возмущения, гнева и протеста. В ее доме! Они были в ее доме, эти ненавистные пруссаки, и вели себя полновластными хозяевами, имевшими право даже убить.

Вдруг кто-то постучал к ней в дверь.

— Кто там? — спросила она.

Голос лакея ответил:

— Это я, госпожа графиня.

Она открыла, и слуга вошел.

— Ну, что? — пролепетала она.

— Они хотят, чтобы вы спустились.

— Я не пойду.

— Они сказали, что если хозяйка не захочет, она сами придут за ней.

Она не испугалась. К ней вернулось все ее хладнокровие и смелость отчаявшейся женщины. Это война; ну, что же, она будет вести себя, как мужчина.

— Ответьте им, что они не могут приказывать мне и что я останусь здесь.

Пьер колебался: он видел, что начальник отряда — грубое животное.

Но она так твердо повторила: «Идите», — что он послушался. Она не заперла за ним двери, чтобы не показать, что прячется, и стала с трепетом ждать.

Вскоре тяжелые шаги, шаги нескольких мужчин, послышались на лестнице, и в дверь вновь постучали. Она спросила:

— Кто тут?

Чужой голос ответил:

— Прусский офицер.

— Войдите, — сказала она.

Вошел высокий молодой человек, поклонился и на хорошем французском языке, почти без акцента, сказал:

— Прошу извинить меня, сударыня, но я выполняю приказание моего начальника, который велел мне привести вас к нему. Я советую вам спуститься добровольно. Это лучшее, что вы можете сделать для себя и для нас.

Минуту она раздумывала:

— Хорошо, я иду с вами.

И, обращаясь к слуге, стоявшему позади офицера, она сказала:

— Возьмите ребенка на руки и идите за мной. Я не хочу с ним разлучаться.

Слуга повиновался и последовал за ней. Она прошла мимо прусского офицера и медленными шагами стала спускаться по лестнице, держась за перила, стесненная своею беременностью. Аннет осталась в комнате одна, до того испуганная, что не могла двинуться с места.

Переступив порог гостиной, графиня увидела человек семь или восемь офицеров, расположившихся здесь как дома; солдаты были расквартированы в деревне. Офицеры курили, развалившись в креслах, разбросав сабли по столам, где лежали книги ее любимых поэтов; двое вестовых охраняли дверь.

Она сразу отличила начальника, стоявшего спиной к камину и отогревавшего поднятую ногу у огня. Он был в фуражке, его лицо, обросшее рыжей бородой, сияло радостью победы и удовольствием от ощущаемого тепла.

Когда она вошла, он, не снимая фуражки, слегка притронулся к козырьку, нагло и небрежно, и сказал с сильным немецким акцентом, отдающим сосисками с капустой.