Илья Штемлер - Архив

— Что с тобой, Анатолий Семенович? — растерялся Колесников. — Я и не думал даже…

— Вот-вот. И не думай, — Брусницын умолк.

Он почувствовал стыд. Краской залило белые, заметно осевшие щеки, часто заморгали короткие ресницы.

— Эй, вы там! Прикройте дверь, дует, — выручила секретарша Тамара.

— Беги, Анатолий Семенович, дует, — сухие губы Колесникова держали презрительную усмешку, и, не дожидаясь, он потянул на себя дверь приемной.

В морозной вязи стекла растворялся контур фигуры Брусницына. Некоторое время в памяти еще стоял его нервный голос, но вскоре иные думы овладели Женей Колесниковым. Предстоящая встреча с директором его не очень беспокоила, потому как он всерьез не принимал факт существования в архиве Захара Савельевича Мирошука. Он и заявление написал не потому, что директорствовал Мирошук, а потому, что никак не хватало ему скудной зарплаты, неизменно иссякающей где-то в середине срока. Как ему удавалось доскрести, он не понимал. То сдаст бутылки, то вечерами прихватит телеграммы на почте, разнесет, то отправится в ночную разгрузку вагонов на товарную станцию. Не эти бы заботы, он и вовсе забыл о существовании директора в архиве…

Сейчас Женю Колесникова беспокоило другое. Это беспокойство связывалось с появлением в архиве русского шведа Янссона. Моменты его биографии, услышанные в читальном зале, встревожили Колесникова. Так все перекликалось с семейными преданиями, о которых рассказывала покойная бабушка Аделаида. Правда, в роду у них вроде и не было Янссонов. Женя и у тетки спрашивал, но и та не помнила… Существовал наиболее простой способ — спросить самого Янссона. Но для Колесникова это был неприемлемый путь, он уже сожалел о намерении, с которым обратился к Нине Чемодановой. Минутами казалось, он бросится к Чемодановой, потребует забыть его просьбу. И едва удерживался…

Колесников опустился в глубокое кожаное кресло, ощущая затылком приятный холодок тугой и высокой спинки. В ушах раздавался стрекот пишущей машинки, точно вблизи пересыпался мелкий береговой галечник. Тамара прочно восседала на винтовом табурете и сосредоточенно печатала. Потертая мутоновая накидка сползла с правого плеча и коснулась пола. Колесников поднялся с кресла, подобрал уголок, накинул на крутое Тамарино плечо. Секретарша благодарно кивнула, не отводя глаз от листа, располосованного четкими пронумерованными строчками.

Колесников вернулся на место, всерьез раздумывая: плюнуть и уйти. Сколько можно ждать? Минут сорок сидит, и никакого движения. Словно за пухлой обивкой двери директорского кабинета всех отравили тихим газом.

— Жди, скоро позовут, — Тамара угадала его помыслы. — Илья Борисович, видно, расходился.

— Там и Гальперин? — вздохнул Колесников. — Что же вы мне сразу не сказали?

— Скажешь тут… К пяти обещали прислать посыльного, а я и половины не отбарабанила. Сами сдают на хранение, а дубликат составляем мы, безобразие, — Тамара продолжала работать. — Конечно, Мирошук тем ребятам перечить не посмеет. Ребята суровые, на казенных харчах.

— Каким ребятам?

— Ну этим, из Управления внутренних дел… Сдают в спецхран дела за давностью. Тож мне, господа! Небось полное машбюро содержат, а тут я одна пикируюсь.

Колесников засмеялся. Он представил, как Тамара, растянув руками меховую накидку, подобно летучей мыши, пикирует с потолка.

— Чего смеешься? — У Тамары овальные черные глаза на скуластом монгольском лице, в прошлом красивая была женщина.

— Представил, как вы пикируете, — охотно ответил Колесников. — Что-то в вас есть хищное.

— Это точно. Хищница, еще какая! Ни одной тигрице не угнаться. С утра до вечера охочусь с пулеметом, — Тамара хлопнула ладонью по машинке. — А они всё в руки смотрят. И откуда у детей такой аппетит, вечно жрать хотят. На глисты сводить, что ли?

Колесников вновь рассмеялся. Тамара поправила накидку и принялась стрекотать, а Колесников повел взглядом по казенной обстановке приемной. Унылый пейзаж из рассохшихся шкафов и полок. Взгляду Колесникова пейзаж был привычен, часами он мотается по хранилищу, окруженный множеством папок и корешков. Но удивительно, там этот пейзаж поглощался сознанием особого смысла существования рода человеческого, незримо вбиравшего в себя и жизнь Колесникова; а здесь — сухие, живущие сами по себе бумаги. Возможно, настанет время и часть из них переместится на полки хранилища и превратится в факт истории. И тогда они предстанут в ином качестве. Ведь многое из того, что волнует нас сегодня, когда-то так же уныло покоилось на полках всевозможных присутствий и канцелярий… Удивительно, насколько человек не осознает историзма своего существования в сиюминутной суете. Даже факт томления Жени Колесникова в приемной Захара Савельевича Мирошука и причина, по которой вышеуказанный Колесников здесь томится, отмеченные журналом посещений, вполне вероятно, для будущих историков явится любопытным штрихом, скажем, по теме роста социального самосознания во второй половине двадцатого века.