Стефан Цвейг - Том 9 - Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия - Кастеллио против Кальвина; Америго - Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан - Человек и его деяние; Монтень

Если книга ему слишком скучна, он открывает другую. Если попалась сложная книга, «я не отмечаю ногтем обнаруженное в книге трудное место. Один или пару раз атакую это место, а затем сдаюсь, так как мой разум создан лишь для одного прыжка. Если я что-то не понимаю с первого взгляда, то повторные попытки не помогают; они еще больше затемняют содержание». В момент, когда чтение книги требует усилий, этот ленивый читатель дает книге упасть: «Мне не следует потеть над ними, я могу отбросить их, когда мне это удобно».

Он забрался в башню не затем, чтобы стать ученым или схоластом, от книг он требует, чтобы они волновали его, а через волнение — поучали. Ему ненавистно все систематическое, все, что хочет навязать ему чужое мнение и чужие знания. Все, что является учебником, противно ему. «В основном я выбираю книги, в которых уже использованы знания, а не такие, которые только ведут к ним». Ленивый читатель, дилетант в чтении, но лучшего, более умного читателя не существовало никогда, нет такого и в наше время. Под любым суждением Монтеня о книге можно подписаться со стопроцентной уверенностью в его правоте.

Вообще, у него два пристрастия. Он любит чистую поэзию, хотя сам никаким даром стихосложения не обладает и признает, что латинские стихи, которые пытался писать, всегда были лишь подражанием только что прочитанному. Здесь восхищает его владение языком, но также очаровывает простая народная поэзия. То же, что лежит посередине, что является литературой, а не чистой поэзией, оставляет его холодным.

С одной стороны, он любит фантазию, с другой стороны, его не оставляют безучастным и факты, и поэтому история — «дичь, которая манит» его. И здесь, совсем как и мы, он любит крайности. «Я люблю историков либо весьма простодушных, либо проницательных». Он любит хронистов, таких, как Фруассар, которые дают лишь сырой, необработанный материал, а с другой стороны — «по-настоящему даровитых и образцовых историков», которые из этого материала, используя истинную психологию, могут отделить правду от лжи — и «это привилегия, которая дана лишь очень немногим». Поэтому, так говорит он, «те, кто пишет биографии, готовят мне славные блюда. Поскольку они больше внимания уделяют мотивам, чем событиям, им более важно то, что проистекает от этих мотивов, чем то, что происходит вовне. Поэтому среди всех других историков Плутарх — мой автор».

Другие, оказавшиеся в середке, — не художники и не простодушные, «все портят: они стремятся разжевать нам отрывочные данные, они присваивают себе право судить и, следовательно, направлять ход истории по своему усмотрению, ибо если суждение историка однобоко, то он не может предохранить свое повествование от извращения в том же направлении». В поэзии он любит мир картин и символов, в прозе — мир фактов, высшее искусство или абсолютную безыскусность, поэта или простого хрониста. «Остальное — литература», — как говорит Верлен.

Основным достоинством книг Монтень считает то, что чтение, при многообразии книг, прежде всего стимулирует его способность рассуждать. Они побуждают его отвечать им, высказать свое мнение. И Монтень привыкает делать в книгах пометки, подчеркивать и в конце книги ставить дату прочтения или даже записывать впечатление, какое книга произвела на него.

Это — не критические замечания, это еще не писательские заметки, это — лишь диалог с карандашом в руке, и поначалу он очень далек от того, чтобы написать в книге что-нибудь значительное. Но постепенно уединенность его комнаты начинает на него действовать, множество немых голосов книг все настойчивее требует ответа, и для того, чтобы контролировать свои мысли, он пытается некоторые из них удержать в памяти с помощью записи. Так из этого небрежного чтения возникает деятельность. Он не искал ее, она нашла его.

«Когда я уединился в своем доме, то решил как можно меньше вмешиваться в какие-либо дела, а то малое время, что еще осталось, провести в мире и уединении. Мне казалось, что я смог бы лучше удовлетворить мой дух, если бы обеспечил ему полный досуг, позволил бы ему предаться своим собственным мыслям и довольствоваться ими. И я надеялся, что с течением времени, когда он укрепится и станет более зрелым, он с большей легкостью сможет творить. Однако произошло противоположное. Как лошадь, вырвавшаяся на свободу, он сам себе дал во сто раз больший простор. Во мне поднялась целая орда химер и фантастических образов, возникающих друг за другом, без какого-либо порядка, не связанных друг с другом. Чтобы спокойно и трезво понять их диковинность и абсурдность, я стал переносить их на бумагу. Я надеялся, что мой дух сам очень скоро устыдится их. Разум утрачивается, если не ставит перед собой никакой определенной цели. Кто хочет быть везде, не находится нище. Никакой ветер не может послужить человеку, не знающему, к какой гавани ему следует править».