Стефан Цвейг: Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

— Всему виной бесконечные неприятности, — жаловался фамулус в пути, — эти проклятые певцы-кастраты, эти пачкуны-критиканы, все эти противные копошащиеся черви, они его замучили до смерти. Четыре оперы написал он в этом году [4] «Аталанта» (август, 1736), «Джустино», «Арминио» (октябрь, 1736), «Беренисе» (декабрь, 1736). , чтобы спасти театр, а что делают те? Болтаются по дамским салонам, околачиваются при дворе, и сверх того этот итальянец, этот проклятый кастрат, этот кривляка-плакса свел их с ума.

Боже мой, что сделали они с нашим славным Генделем! Все свои сбережения вложил он в театр [5] В середине 30-х годов Генделю был передан в аренду «Ковент-Гар-ден».— Примеч. пер. , десять тысяч фунтов, а они мучают его долговыми обязательствами и вот — затравили. Не было на земле человека, столь преданного прекрасному, отдавшего ему всего себя, но такое свалит с ног и колосса. О, что за человек! Гений!

Доктор Дженкинс сдержанно слушал и молча курил. Прежде чем войти в дом, он еще раз затянулся и выбил пепел из трубки.

— Сколько ему лет? — спросил он.

— Пятьдесят два, — ответил Шмидт.

— Скверный возраст. Работал как вол. Но он и силен как вол. Ну, посмотрим, что можно сделать.

Слуга держал миску, Кристоф Шмидт поднял руку Генделя, врач пустил кровь. Она брызнула, светло-красная, горячая кровь, и уже мгновение спустя вздох облегчения вырвался из-за закушенных губ. Гендель глубоко вздохнул и открыл глаза. Усталые, они смотрели и не видели окружающих, блеск глаз был притушен.

Врач перевязал руку. Больше ему делать было нечего. Он уже хотел было встать, но заметил, что губы Генделя шевелятся. Очень тихо, едва слышно Гендель прохрипел:

— Все со мной... все... нет сил... не хочу жить таким...

Низко наклонившись к нему, Дженкинс заметил, что

жизнь теплилась в одном левом глазу, правый глаз был неподвижен. Он приподнял руку и отпустил ее, она упала как плеть. тогда он приподнял левую руку и отпустил, она осталась в этом положении. Теперь доктору Дженкинсу все стало ясно. Он вышел из комнаты; испуганный, растерянный Шмидт последовал за ним к лестнице.

— Что с ним?

— Апоплексия. Правая сторона парализована.

— А как... — слова застряли в горле Шмидта, — он поправится?

Доктор Дженкинс аккуратно взял щепотку нюхательного табака. Он не любил вопросы подобного рода.

— Может быть. Все возможно.

— И он останется парализованным?

— Вероятно, если не случится чуда.

Но, преданный мэтру душой и телом, Шмидт не отступал.

— Но сможет ли он, сможет ли он, по крайней мере, снова работать? Ему не жить без творчества.

Дженкинс уже стоял на лестнице.

— Нет, никогда, — сказал он очень тихо. — Человека нам спасти, возможно, и удастся. Музыканта мы потеряли. Удар повредил мозг.

Шмидт неподвижно уставился на собеседника. Такое глубокое отчаяние было в его взгляде, что врач почувствовал смущение.

— Я уже сказал, — повторил он, — если не произойдет чуда. Впрочем, мне такое видеть еще не случалось.

Четыре месяца Георг Фридрих Гендель не мог творить, а творчество для него было жизнью. Правая сторона тела была мертвой. Он не мог ходить, не мог писать, не мог извлечь пальцами правой руки ни одного звука на чембало. Он не мог говорить. После ужасного удара, поразившего его, губа отвисла, слова, произносимые им, были глухи и неразборчивы.

Если услышанная музыка доставляла ему радость, в левом глазу появлялся отблеск живой жизни, тяжелое, неповоротливое тело шевелилось, словно во сне, пытаясь следовать услышанному ритму, воспроизвести его, но страшное оцепенение сковывало его, как мороз, сухожилия, мускулы не слушались человека; великан, он чувствовал себя беспомощным, замурованным в невидимой могиле.

Едва музыка кончалась, веки тяжело закрывались, и он вновь становился неподвижным, словно труп. Хотя врач считал, что у мэтра никаких надежд на излечение нет, он для очистки совести порекомендовал отправить больного в Аахен, может быть, горячие источники принесут хоть какое-то облег-• чение.

Но, подобно таинственным горячим подземным источникам, под застывшей, неподвижной оболочкой жила непостижимая сила — воля Генделя, исполинская энергия его существа; разрушительный удар не коснулся этой силы, не желающей бессмертное отдать смерти. Он, этот колосс, не считал себя побежденным, он еще хотел жить, хотел творить, и, преодолев законы природы, эта воля совершила чудо.

Врачи Аахена постоянно предупреждали его, что в горячих водах нельзя находиться более трех часов подряд, сердце не выдержит, такое может убить его. Но воля шла ва-банк: или жизнь, полная счастья творить, или смерть. К ужасу врачей, Гендель ежедневно лежал в ванне по девять часов, и вот постепенно в нем стали накапливаться силы. Через неделю он уже мог сам добрести до ванны, через две недели начал двигать рукой и—неслыханная победа воли и глубокой убежденности в том, что он добьется своего, — вырвался из парализующих пут смерти, чтобы обнять жизнь более горячо, более страстно, чем когда-либо раньше, с той несказанной радостью, которая известна лишь выздоравливающим.