Уильям Фолкнер - Поселок

– Флем Сноупс! – сказал он. – Флем Сноупс! Он здесь? Передайте же ему, сукину сыну…

Рэтлиф остановил свою бричку у ворот Букрайта. В доме было темно, но три или четыре собаки с лаем сразу же выскочили из-под дома или с задворья. Армстид выставил из брички свою негнущуюся ногу и хотел слезть.

– Погоди, – сказал Рэтлиф. – Я пойду позову его сюда.

– Я сам могу дойти, – сказал Армстид хрипло.

– Возможно, – сказал Рэтлиф. – Но собаки меня знают.

– Узнают и меня, пусть только тронут, – сказал Армстид.

– Возможно, – сказал Рэтлиф. Он уже слез на землю. – Оставайся здесь, подержишь вожжи.

Армстид закинул ногу назад в бричку, – темнота безлунной августовской ночи его не скрывала, напротив, его выцветший комбинезон отчетливо выделялся на темной обивке брички; только лица под полями шляпы нельзя было разглядеть. Рэтлиф передал ему вожжи и при свете звезд пошел мимо столба с жестяным почтовым ящиком к воротам, прямо на беззлобный лай собак. Войдя в ворота, он увидел их – лающий клубок темноты на фоне чуть более светлой земли, который с лаем расплелся, развернулся перед ним, не подпуская его к себе, – трех черных с рыжиной собак, но и рыжая шерсть в звездном свете казалась черной, так что они хоть и были видны, но совсем смутно, словно его облаяли три сгоревших газеты, которые каким-то чудом не рассыпались и стояли торчмя над землей. Он крикнул на собак. Они должны были узнать его, как только почуяли. Крикнув, он понял, что собаки и в самом деле его узнали, потому что они смолкли на миг, а потом, когда он пошел вперед, стали с лаем пятиться, держась поодаль. Потом он увидел Букрайта, его комбинезон смутно вырисовывался на фоне темного дома. Букрайт прикрикнул на собак, и они замолчали.

– Цыц! – сказал он. – А ну, пошли вон. – И он двинулся, тоже чернея на фоне чуть более светлой земли, туда, где его ждал Рэтлиф. – Где Генри? – спросил он.

– На козлах, – сказал Рэтлиф. Он повернулся, чтобы идти назад, к воротам.

– Обожди, – сказал Букрайт. Рэтлиф остановился. Букрайт подошел к нему вплотную. Они взглянули друг на друга, не видя лиц. – Ты ведь не дал ему втянуть себя в это дело, а? – сказал Букрайт. – После тех пяти долларов, про которые он небось вспоминает всякий раз, как поглядит на жену, да сломанной ноги, да лошади, что он купил у Флема Сноупса, а ее и след простыл, он совсем с ума спятил. По-моему, он и на свете-то не жилец. Так как же, ты не дал себя втянуть в это дело?

– Пожалуй что нет, – сказал Рэтлиф. – Нет, конечно, не дал. Но здесь что-то нечисто. Я всегда это знал. И Билл Варнер тоже знает. Иначе он ни за что не купил бы эту усадьбу. И уж во всяком случае, не стал бы держаться за эту старую развалину себе в убыток и платить налоги, когда он мог бы выручить за нее хоть сколько-нибудь и сидеть там на стуле из распиленного мучного бочонка, уверяя, что ему приятно отдохнуть там, где кто-то положил столько труда и денег, чтобы построить себе дом, в котором можно есть, пить и спать с женой. А когда Флем Сноупс взял усадьбу себе, я окончательно убедился, что дело не чисто. После того как он припер Билла к стенке, а потом выручил его и взял эту развалину с десятью акрами земли, просто курам на смех. Вчера вечером мы с Генри ходили туда. Я сам видел, своими глазами. Если не веришь, можешь не вступать с нами в долю. Нам же больше достанется.

– Ладно, – сказал Букрайт. Он пошел к воротам. – Мне только это и нужно было знать. – Они вышли за ворота. Генри подвинулся на середину сиденья, и они залезли в бричку. – Как бы ногу тебе не придавить, – сказал Букрайт.

– У меня нога в полном порядке, – хрипло сказал Армстид. – Могу ходить не хуже тебя и всякого другого.

– Ну конечно, – поспешно сказал Рэтлиф, беря вожжи. – У Генри теперь с ногой все ладно. Даже не заметно нисколько.

– Поехали, – сказал Букрайт. – Ходить пока никому не придется, если лошади повезут.

– Короче всего было бы напрямик, через Балку, – сказал Рэтлиф. – Но нам лучше ехать другой дорогой.

– Пускай все видят, – сказал Армстид. – Ежели кто из вас боится, так я справлюсь и без помощников. Я могу…

– Ну конечно, – сказал Рэтлиф. – Но если вас увидят, то помощников набежит больше, чем требуется. А это нам ни к чему.

Армстид замолчал. Он не сказал больше ни слова, сидя между ними в неподвижности, которая томила его, почти как лихорадка, словно его измотала не боль (пролежав почти месяц в постели, он встал и сразу же снова сломал ногу; никто так и не узнал, как это его угораздило, что он делал или пытался сделать, потому что он никогда об этом не говорил), а бессилие и ярость.