Луи-Фердинанд Селин - Защитительная записка

Я никогда не выступал против французского Сопротивления. Я слишком дорого заплатил за собственный патриотизм, заплатил кровью, страданиями и оттого уважаю это чувство в других. Во время оккупации меня постоянно окружали участники Сопротивления, я поддерживал с ними самые теплые отношения, большинство моих больных (и коллег тоже) участвовали в Сопротивлении. В частных разговорах я неоднократно высказывался против гнусного лицемерия некоторых деятелей Сопротивления, прекрасно уживавшихся с оккупационными властями, извлекавших из этого баснословные прибыли и оказывавшихся непримиримыми патриотами, бескомпромиссными поборниками справедливости по отношению ко мне, когда нужно было со мной расправиться, а ведь я никогда ни в чем не помогал немцам, я наказан за свои идеалы, за пацифизм. В результате я потерял все, а обрел лишь унижения, новые раны, мучения; меня ненавидят немцы, отвергают «коллаборационисты», сживают со света деголлевцы. Эх, если бы все миллиарды, скопившиеся сегодня во Франции, могли бы сказать, через какие карманы они прошли! Мне ставят в упрек некое письмо в «Жерминаль». Ну и что оно доказывает? Только то, что я уже в тот период полагал: существует продажное Сопротивление, как и продажный коллаборационизм. В чем тут открытие?

Меня упрекают в том, что в августе 1944-го я бежал из Парижа искать покровительства у немцев и что нацисты в Германии приняли меня с распростертыми объятиями.

В действительности же я три года просил у немцев разрешения перебраться в Данию, подальше от войны и всяческого коллаборационизма, чтобы спокойно работать и лечиться. Принципиальное разрешение на выезд, в котором мне до того времени отказывали, я получил в июне 1944 года. Таким образом, я покинул Францию в июне, а не в августе, то есть самым нормальным образом. Ненормальным все сделалось в Германии. Вместо того чтобы позволить мне беспрепятственно проследовать в Данию, меня сразу же интернировали в Баден-Баден, где советник миссии Шлеман посадил меня под домашний арест в гостинице, запретив покидать город. Я немедленно потребовал, чтобы мне разрешили вернуться во Францию. Категорический запрет. Документы у меня забрали. Когда в августе прибыла основная масса французских беженцев, мне предложили, дабы освободить место в гостинице, отправиться в Берлин и там еще раз попросить о выезде в Данию. Пустое. Нас снова интернировали и некоторое время содержали в деревушке к северу от Берлина вместе с французским актером Ле Виганом. Когда было создано правительство в изгнании, я попросил направить меня в Зигмаринген, где по крайней мере говорили по-французски, в качестве врача. Строго говоря, существование, которое я влачу сегодня в тюрьме, представляется мне легким и благоустроенным по сравнению с тем, что мы с женой пережили в Германии. Никогда в жизни со мной не обращались так дурно, даже на фронте в 1914-м; мы подыхали от холода и усталости, нас ненавидели местные жители, следили за нами, угрожали, нас терроризировали соперничающие между собой полицейские подразделения, я работал день и ночь в кошмарных условиях, нередко под бомбежками, не спал вовсе; принимая во внимание мою болезнь и инвалидность, скажу, что несчастнее людей, чем мы, не было даже в Бухенвальде. Наша конура (называвшаяся комнатой) служила нам одновременно спальней, кухней и пунктом «Скорой помощи». Мы жили хуже, чем свиньи, а питались уж несравненно хуже. В течение восьми месяцев я принимал у себя на постели чуть ли не всех больных Зигмарингена, самых тяжелых, с туберкулезом, дифтеритом, с ранениями и ожогами, рожениц и сумасшедших, обреченных; все, понятно, с чесоткой, которой заразились и мы. Все это время я оплачивал из своего кармана лекарства, которые давал больным, я буквально вырывал их у единственного тутошнего аптекаря, и с каким трудом! К концу нашего пребывания в Зигмарингене отряды террористов из Народной партии (партии Дорио) решили уничтожить меня как изменника, пораженца и агента британской разведки. В довершение всех мук я в этом аду полностью разорился. Работая день и ночь, я истратил 600 000 франков моих личных сбережений, которые я, обменяв на марки, пустил по ветру: дарил, одалживал, покупал лекарства и т. д. Находившийся одновременно со мной в Зигмарингене доктор Жако из Ремирмона (Вогезы), разумеется, может все это подтвердить. Вот так мы погостили у наших «друзей» в Германии. Надо отметить, что французские беженцы в Зигмарингене делились на две категории: к первой действительно принадлежали друзья нацистов, официальные так сказать, они жили в замках, их хоть как-то кормили; ко второй — простолюдины, в том числе и я, причем я — на последнем месте, поскольку работал день и ночь, больше, чем кто бы то ни было, — одним словом, каторжник.