Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 10. Публицистика

Р е ж и с с е р. Но где вы найдете вашего идеального зрителя?

А в т о р. Он в каждом театре.

Р е ж и с с е р. Кто?

А в т о р. Режиссер.

Р е ж и с с е р. Прекрасно. Предположим, я идеальный зритель, - пьеса разыгрывается, предполагая зрителем меня, но на спектакле будет сидеть обыкновенный господин N, пришедший в театр так себе.

А в т о р. Сила разыгрываемой пьесы может быть настолько велика, что она тотчас создаст зрителя, равного вам... Но если ваши вкусы только ваши и ничьи, если вы отгорожены от жизни, если вы эстет, - пьеса не будет принята, стрела упадет, не попав в цель.

Р е ж и с с е р. Прекрасно, но если толпа пошла и низка, - я также должен быть низок и пошл?

А в т о р. Душа толпы бездонна... На поверхности она жестока и пошла, а загляните глубже, там и гениальность и геройство... Все в том, какие чувства пробудить, - она отзовется на все, лишь бы это было ее кровное, а не ваше... Вы не нужны ей - разве для любопытства. Я видел пьесу, которая началась прекрасным первым актом и кончилась по-свински... И толпа, вначале растроганная и возбужденная, начала прямо хрюкать под конец. Недавно на "Турандот" один актер пустил препошленькую фразу в раек, и театр, слушавший с чувством тонкого восхищения, вдруг заржал по-лошадиному и долго еще не мог прийти в прежнее настроение...

Р е ж и с с е р. В конце концов вы ровно ничего не сказали. Нужен талант, вот и все.

А в т о р. Да. Но нужно помнить, что талант не ваш, - как, например, вам принадлежит нос, - а дан вам взаймы. И отвержение того, кто дал вам талант, ведет к худшему из зол - к эстетизму.

Это был тихий, беловатый, едва затуманенный день. Колыхались толпы народа на Тверской, и сквозь них быстрым шагом проходили войска, с красными флагами на штыках.

Я не мог отделаться от одного впечатления: все казались мне страшно притихшими в этот день, все точно затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость.

Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совершается нечто большее, чем свержение старого строя, большее, чем революция, - в этот день наступал новый век. И мы первые вошли в него.

Это чувствовалось без слов, - слова в тот день казались пошлыми: наступал новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из всех своих темных, затхлых застенков.

В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жизни. Мы не будем провозглашать равенства, свободы и любви, мы их достигнем. Было ясно, что ни царская ливрея, ни сюртук буржуа уже не на наши плечи.

Первого марта, я помню, у всех был только один страх, - как бы не произошла неуместная жестокость, не пролилась кровь. Словно настал канун великого вселенского мира. Так было во всей России.

И вот в эти дни странно думать, что нужно идти убивать, когда мы готовы всем протянуть объятия. Жестокое испытание: во имя последней свободы поднять меч.

Грядущая свобода должна уничтожить войну навсегда. Но, чтобы была у нас эта свобода, нужно эту войну довести до конца, потому что тень уходящего злого века еще покрывает больше половины земли.

Мы не хотим ничьих страданий, ничьего ущерба, ничьей гибели, никаких насилий. Но судьба в эти дни поставила нас над бездной. Германская империя готова раздавить нас в то время, когда наше сердце взяло верх над злобой. И если мы не сможем остановить эту, теперь для нас варварскую, силу, мы погибли совсем, навсегда. Мы перестанем быть русскими, людьми, превратимся в удобрение. Мы потеряем не одни только западные губернии, в нас, в русских, будет погашен свет нового века.

Я не верю в гибель, и верить в нее никто не должен. Русский народ мудр и силен, и получил право таким называться. Но мы еще слишком все под обаянием утреннего тумана свободы. От созерцания должно перейти к действию.

Я знаю, у нас сейчас нет злобы, нет ненависти к врагу, и пусть. Нам не нужны эти варварские возбудители, чтобы быть могущественными. В нас должен проснуться высокий гнев к тем, кто посягает на нашу сущность. Сейчас, пока, мы должны строить наше государство под пушечные выстрелы, другого выхода нет.

Сознание демократической республики возникло в первые же дни революции. На этом сошлись все партии, и те из них, которые по существу, казалось, не должны были хотеть власти народа, провозгласили его властителем. В народ, в его государственную мудрость поверили на слово. Случай беспримерный в истории, который нельзя объяснить одним только страхом внешней опасности.