Герман Гессе - Росхальде

«Папа!» – хотел крикнуть мальчик, и хотя из его горла не вырвалось ни звука, но страшная беда сына все же дошла до поглощенного одиночеством отца. Он повернул голову и взглянул на Пьера.

Пытливым взглядом художника он внимательно всмотрелся в глаза сына, слабо улыбнулся и едва заметно кивнул, ласково и с состраданием, но в его жесте не было утешения, он как бы давал понять, что ничем не может помочь. По его суровому лицу быстро скользнула тень любви и сочувствия, и в этот миг он был уже не всесильным отцом, а скорее несчастным, беспомощным братом. Затем он опять вперил взгляд в пространство перед собой и, не останавливаясь, медленно удалился прежним размеренным шагом.

Пьер смотрел ему вслед, пока он не скрылся; маленький бассейн и дорожка в саду потемнели перед его глазами и, точно клубы тумана, испарились куда-то. Он проснулся с болью в висках и с чувством жжения в пересохшем горле. Обнаружив, что лежит один в постели в полутемной комнате, он удивился и попытался вспомнить, что с ним приключилось, но память не шла ему на помощь, и он обессиленно и покорно повернулся на другой бок. Мало-помалу сознание вернулось к нему, и он с облегчением вздохнул. Отвратительно, когда ты болен, когда у тебя болит голова, но все это можно перенести, все это пустяки по сравнению с чувством тоскливой обреченности, навеянным кошмарным сном.

«И зачем только все эти мучения? – думал Пьер, ежась под одеялом. – Зачем нужно болеть? Если болезнь – наказание, то за какой проступок? Я даже не съел ничего запрещенного, как когда-то, когда я заболел, поев недозрелых слив. Мне запретили их есть, но я все же поел и должен был отвечать за последствия. Это понятно. Но теперь? Почему я лежу в постели, почему меня вырвало почему так ужасно болит голова?»

Прошло немало времени, прежде чем в комнату снова зашла мать. Она подняла шторы на окне, и комнату залил мягкий вечерний свет.

– Как твои дела, милый? Ты хорошо спал?

Он не ответил. Лежа на боку, он поднял глаза на мать. Она удивленно выдержала его взгляд: он был странно испытующий и серьезный.

«Хорошо хоть, что нет жара», – с облегчением подумала она.

– Хочешь чего-нибудь поесть? Пьер едва заметно покачал головой.

– Принести тебе чего-нибудь?

– Воды, – тихо проговорил он.

Она дала ему воды, но он сделал один маленький глоток и снова закрыл глаза.

Вдруг в комнате госпожи Верагут раздались громкие звуки рояля. Они наплывали широкими волнами.

– Слышишь? – спросила она.

Пьер широко раскрыл глаза, лицо его исказилось, точно от боли.

– Нет! – крикнул он. – Нет! Оставьте меня в покое! Обеими руками он заткнул уши и зарылся головой в подушку.

Госпожа Верагут со вздохом вышла и попросила Альберта прекратить игру. Затем вернулась и осталась сидеть у кроватки Пьера, пока он опять не задремал.

Этим вечером в доме царила тишина. Верагута не было, Альберт расстроился и переживал, что ему не разрешают играть. Они рано легли, и мать оставила дверь открытой, чтобы услышать, если ночью Пьеру что-нибудь понадобится.

Вернувшись вечером из города, художник осторожно обошел дом, с тревогой всматриваясь и вслушиваясь, не говорит ли освещенное окно, скрипнувшая дверь или чей-либо голос, что его любимец все еще болен и страдает. Но когда он обнаружил, что все вокруг тихо, спокойно и объято сном, страх спал с него, как спадает тяжелая, мокрая одежда. Преисполненный благодарности, он еще долго лежал в постели без сна. Засыпая поздно ночью, он улыбнулся при мысли о том, как мало надо, чтобы приободрить отчаявшееся сердце. Все, что его мучило и угнетало, все это тупое, безотрадное бремя жизни превратилось в ничто, стало легким и незначительным рядом с мучительной тревогой о ребенке, и как только эта недобрая тень отступила, жизнь сразу показалась ему светлее и терпимее.

Утром он в хорошем настроении необычно рано появился в доме, с радостью узнал, что мальчик еще крепко спит, и позавтракал наедине с женой, так как Альберт еще не вставал. Впервые за многие годы Верагут сидел в этот ранний час за столом у жены, и она с почти недоверчивым удивлением наблюдала, как он дружелюбно и доброжелательно, будто все это в порядке вещей, попросил подать ему чашку кофе и, как в былые времена, разделил с ней завтрак.

В конце концов и он обратил внимание на ее выжидательное молчание и на необычность момента.

– Я так рад, – сказал он голосом, который напомнил госпоже Верагут о лучшей поре их жизни, – я так рад, что наш малыш, по-видимому, начинает выздоравливать. Только сейчас я заметил, как сильно тревожился о нем.