Герман Гессе: Внутри и снаружи

Так Фридрих подумал про себя, или сказал вслух, и по своему обыкновению принялся за свои насущные дела.

Однако это было точно проклятие. Сейчас, когда он только-только начал понемногу привыкать к этой нелепой фигурке, когда ее вид на привычном месте на столике в передней постепенно сделался ему до некоторой степени близким и безразличным — сейчас ее отсутствие стало мучать его! Да, ему не хватало этой фигурки, сколько бы он не проходил по передней, он не видел там ничего, кроме пустого места, где она стояла прежде, и от этого места исходила пустота и окутывала все помещение странностью и оцепенением.

Скверные, скверные дни и еще более скверные ночи наступили для Фридриха. По передней он не мог проходить больше без того, чтобы не думать о божке с двумя лицами, не сожалеть о его отсутствии, не чувствовать себя в своих мыслях прикованным к нему. Это стало для него мучительным принуждением. И давно уже это принуждение владело им не только в те мгновения, когда он шел через переднюю, о нет, так же, как то место на опустевшем столике распространяло вокруг себя пустоту и безысходность, так же распространялось внутри Фридриха и это умственное принуждение, вытесняя мало-помалу все остальное, пожирая кругом все и наполняя все и здесь пустотой и странностью.

Снова и снова представлял он себе ту фигурку со всей отчетливостью — уже только для того, чтобы убедить себя, как это глупо скорбить о ее потере. Он представлял ее себе во всей ее бестолковой уродливости и дикости, с ее пустой или также коварной улыбкой, с обоими лицами — и, надо сказать, бывало так, что он, точно под каким-то нажимом, исказив рот, гневно пытался скопировать ту улыбку. Его преследовал вопрос, действительно ли оба лица были такими до совершенства одинаковыми. Не имело ли одно из них — быть может, всего лишь из-за небольшой шероховатости или трещинки в глазури — несколько иное выражение? Не было ли в нем чего-то вопрошающего? Чего-то от сфинкса? А каким устрашающим или все же странным был цвет той глазури! Зеленый, и в то же время синий, и в то же время серый, и красный тоже — глазурь, которая теперь часто встречалась ему в других предметах, в отблесках стекла на солнце, в отражениях мокрой мостовой.

Над этой глазурью он много размышлял, ночами тоже. Он также заметил, какое диковинное, незнакомое, почти злое это было слово, с режущим ухо и зловещим звучанием: «глазурь»! Он делил это слово по частям, он гневно расщеплял его на куски, и однажды он даже перевернул его. Тогда оно стало звучать: «рузалг». Ко всем чертям, откуда это слово снова брало свое звучание? Ему было знакомо слово «рузалг», совершенно точно, он было ему знакомо, а именно, это было недоброе, враждебное слово, слово с гадкими и назойливыми побочными значениями. Долго терзался он подобными мыслями, пока, наконец, его не осенило, что слово «рузалг» напоминает ему о книге, которую он несколько лет назад купил и прочитал во время одного путешествия, и которая ужаснула, измучала и все же тайно очаровала его, и называлась та книга «Княгиня русалка». Поистине это было точно проклятие — все, что было связано со статуэткой, с глазурью на ней, с ее синим, с ее зеленым цветом, с ее улыбкой, означало нечто враждебное, жалило, мучало, содержало яд! А как в высшей степени странно улыбался тогда Эрвин, его бывший друг, когда вручал ему божка! Как в высшей степени странно, как в высшей степени многозначительно, как в высшей степени враждебно!

Фридрих мужественно и зачастую не без успеха сопротивлялся этому принудительному круговороту своих мыслей. Он отчетливо чувствовал опасность — он не хотел сойти с ума! Нет, лучше умереть! Разум был в нужде. Жизнь в нужде не была. И ему подумалось, что, может, это и есть магия: то, что Эрвин с помощью своей фигурки как-то околдовал его и что теперь он должен погибнуть, пасть жертвой, борцом, защищающим разум и науку от всех этих темных сил! Но — если это было так, если он только мог допустить в своем уме такую возможность, — тогда, значит, магия существовала, тогда существовало колдовство! Нет уж, лучше умереть!

Доктор рекомендовал ему прогулки и обмывания, порой вечерами он также пытался отвлечься в пивной. Однако это помогало мало. Он проклинал Эрвина, он проклинал самого себя.

Однажды ночью он, как это нередко случалось с ним в то время, преждевременно и с боязливым чувством проснувшись, лежал в своей постели и не мог больше обрести сна. Он чувствовал себя прескверно и был весь напуган. Ему хотелось думать, ему хотелось найти какое-нибудь утешение, хотелось говорить самому себе какие-нибудь слова, хорошие слова, успокаивающие, утешительные, какие-нибудь фразы, содержащие в себе бодрящую безмятежность и ясность, как, например, фраза «дважды два — четыре». Ему ничего не шло на ум, однако он, наполовину обезумевший в своем состоянии, едва слышно выговаривал какие-то звуки и слоги, постепенно на его губах образовывались слова и несколько раз он произнес, не замечая в этом никакого смысла, ту маленькую фразу, которая каким-то образом родилась в нем. Он наговаривал ее, бормоча себе под нос, словно для того, чтобы благодаря ей забыться, чтобы снова пробраться, держась за нее, как за поручень, к потерянному сну, по узенькой, узенькой дорожке, рядом с которой лежала пропасть.