Шарль Бодлер - Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Я забыл вам сказать, что сразу же принялся звать на помощь, но все мои соседи отказались прийти помочь мне, верные одному из тех обычаев цивилизованных людей, который не позволяет им, не знаю уж, по какой причине, вмешиваться в дела, связанные с повешенными. Наконец пришел врач, который объявил, что ребенок был мертв уже несколько часов. Позже, когда мы начали раздевать его для погребения, трупное окоченение достигло уже такой степени, что, отчаявшись согнуть его онемевшие члены, мы вынуждены были разрезать и разорвать на нем одежду, чтобы снять ее.

Комиссар полиции, которому я, разумеется, должен был сообщить о случившемся, недоверчиво взглянул на меня и сказал: «Все это весьма подозрительно!» — без сомнения, движимый укоренившимся желанием, а заодно и служебной обязанностью, внушать страх невиновным, заставляя их, на всякий случай, ощущать себя виноватыми.

Оставалось выполнить последний долг, самая мысль о котором повергала меня в трепет: нужно было уведомить его родителей. Ноги отказывались мне служить; наконец я нашел в себе мужество отправиться к ним. Но, к моему величайшему удивлению, мать оставалась безучастной, ни одной слезинки не пролилось из ее глаз. Я приписал такую странность ужасному потрясению, которое она должна была испытать, и мне вспомнилось известное изречение: «Самая тяжкая скорбь молчалива». Что до отца, он лишь сказал, с туповатым и задумчивым выражением на лице: «В конце концов, может статься, так оно и лучше; он бы все равно плохо кончил!»

Тем временем тело перенесли на кушетку, и я с помощью служанки занялся последними приготовлениями для похорон, как вдруг мать вошла ко мне в мастерскую. Ей бы хотелось, сказала она, увидеть труп ее сына. По правде говоря, я не мог помешать ей испить до дна чашу своего горя и отказать в этом последнем скорбном утешении. Затем она попросила меня показать ей то место, где ее малыш покончил с собой. «О нет, сударыня, — ответил я, — боюсь, это будет слишком тяжело для вас». И когда я невольно покосился на злополучный шкаф, я заметил, с отвращением, к которому примешивались страх и гнев, что гвоздь с привязанным к нему длинным концом веревки по-прежнему остается на месте. Я тут же бросился к нему, чтобы уничтожить следы несчастья, но когда я уже собирался вышвырнуть их за окно, бедная женщина схватила меня за руку и сказала таким голосом, что перед ним невозможно было устоять: «О! сударь! оставьте это мне! прошу вас! умоляю вас!» Ее почти безумное отчаяние, конечно же, подумал я, можно объяснить внезапно пробудившейся нежностью к тому, что послужило орудием смерти ее сына, и желанием сохранить эту вещь как ужасную и драгоценную реликвию. И я отдал ей гвоздь и веревку.

Наконец-то! все было сделано. Мне оставалось только снова взяться за работу с еще большим рвением, чем обычно, чтобы мало-помалу отогнать видение маленького трупа, которое прочно завладело глубинами моего рассудка и чьи призрачные, широко раскрытые глаза постоянно докучали мне. Однако на следующий день я получил множество писем: часть из них — от жильцов моего дома, остальные — из соседних домов; одно с первого этажа, другое — со второго, еще одно — с третьего, и так далее; одни были написаны в полушутливом стиле, словно затем, чтобы скрыть за внешней несерьезностью искренность своей просьбы; другие — с тяжеловесной наглостью и без всякой орфографии, но у всех была одна и та же цель — получить от меня кусочек роковой и вожделенной веревки. Среди подписей, надо сказать, было больше женских, чем мужских, но далеко не все авторы, можете мне поверить, принадлежали к низшему сословию. Я сохранил эти письма.

И тогда меня внезапно осенило: я понял, почему мать с такой настойчивостью просила у меня веревку и в каком коммерческом предприятии она собиралась найти утешение».

В красивом саду, где лучи осеннего солнца, казалось, рады были задержаться подольше, под небом, уже слегка зеленоватым, по которому плыли, подобно странствующим материкам, золотые облака, четверо прелестных детей, вероятно, устав от игры, беседовали между собой.

Один сказал: «Вчера меня водили в театр. В огромных печальных покоях, откуда можно было смутно разглядеть небо и море, мужчины и женщины, также печальные и серьезные, но гораздо более красивые и гораздо лучше одетые, чем те, которых мы видим вокруг, говорили поющими голосами. Они угрожали, умоляли, приходили в отчаяние и поминутно сжимали в руке кинжал, что был у них за поясом. От этого становилось страшно, хотелось плакать, и однако это было такое удовольствие!.. И самое удивительное, что это вызывало желание точно так же одеваться, говорить и делать те же самые вещи и произносить слова таким же голосом…»