Кальман Миксат - Выборы в Венгрии

И невольно зажмурился. Что это? Сон или наваждение? Потому что явью это быть не может.

Из бумаги, сверкая, покатились золотые: новенькие, как на подбор, наполеондоры. Стряхнув оцепенение, он принялся считать: сто штук.

Сто наполеондоров! И за глаза довольно начинающему врачу.

И кто бы подумал? Он не мог отвести широко раскрытых глаз от золота — первого своего «приобретения». "Они богаты, чудовищно богаты, — лепетали его губы. — Сто золотых за какое-то пяти-шестинедельное лечение. Такого в Приксдорфе, наверно, и не припомнят. А Клара даже сказала: "Если б я могла отблагодарить лучше". (Наверно, я кислую мину скорчил — с меня станется. Я ведь думал, сверточек будет тощий.) И вообще она странно себя вела. Стой-ка, что она еще сказала? "Вы спасли мне жизнь, она по праву принадлежит вам". Ого! Да это же форменное объяснение! Ах, дурак, набитый дурак!" Доктор хлопнул себя по лбу (ибо так, совершив ошибку, испокон веков поступают в романах все чего-нибудь стоящие мужчины) и, припоминая одну за другой свои встречи с Бланди, стал осыпать себя упреками: "Серьезнее надо было к ним отнестись. Ведь сказала же баронесса, что в следующий раз повара с собой привезет. Каким же ослом надо быть, чтоб даже тут не сообразить, что это богатые люди? Черт побери: своего повара! Эх, Менюш, Менюш! Своими ушами слышал — своими ушами прохлопал. Куда ж твоя смекалка девалась? Просто невероятно. А дальше еще хуже. Совсем ты ослеп и оглох! (Он подошел к зеркалу и, взъерошив волосы, так говорил сам с собой.) Счастье оседлать собрался! А копытом под зад не хочешь? Стоишь того. Не стоял разве в стакане бутон этот несчастный, словно святыня какая? Это она его, бедняжка, поставила! (Он приложил большие пальцы к ушам и пошевелил перед зеркалом оттопыренными ладонями, дразня свое отражение.) А не у нее ли слезы брызнули, когда я заявил, что им пора уезжать? И я же сам их отсылаю! Неслыханно. Нет, никогда из меня ничего путного не выйдет. Да уж одно то, как она смотрела… краснела поминутно… А я, остолоп… Но теперь все кончено — они уезжают. И я их спровадил!"

Менюш схватил шляпу и как безумный бросился к экипажу.

— В "Мраморную богиню"! — крикнул он кучеру.

Немного поостыв дорогой, он сообразил, однако, что такое посещение слишком бросится в глаза и только испортит дело.

Поэтому он отослал бруммер домой и, не подымаясь наверх, стал бродить возле виллы среди исполинских платанов, на одном из которых была наклеена большая афиша с репертуаром послезавтрашнего концерта.

То возбужденно прохаживаясь, то останавливаясь и перечитывая афишу, он одним глазом все время следил за дорожками и за подъездом виллы: не покажутся ли Бланди. Сейчас все зависит от нечаянной встречи на нейтральной почве. Многое, многое зависит — он это чувствовал. Определенного плана у него, правда, не было, но что-нибудь само подвернется, лишь бы встретиться, — авось еще удастся спасти положение.

Он уже выучил наизусть почти всю афишу, когда счастье, за которым он охотился, совершенно непостижимым образом само улыбнулось своему преследователю.

Из окна виллы «Позен» вылетел зеленый попугай и уселся на верхушку самого высокого платана — как раз того, где висела афиша.

Злополучная владелица этой милой пташки, жена брюннского сукноторговца, вместе с дочкой — вертлявым тщедушным созданием с лицом веснушчатым, как перепелиное яйцо, — с воплями и причитаниями стали сманивать беглеца с дерева:

— Komm, du lieber Giegerl! Komm, du lieber Giegerl! [Иди сюда, милый Гигерль! (нем.)]

Но Гигерль не выражал ни малейшего желания повиноваться и хладнокровно раскачивался на ветке.

Тогда жена сукноторговца, сложив увядшие губки бантиком, стала посылать ему воздушные поцелуи.

Попугай в ответ перебрался ветки на три выше. Птица явно невоспитанная, но зато с характером. Пришлось подумать о чем-то послаще поцелуев.

— Бланка, сбегай за сахарницей!

Пока дочка бегала, мамаша не переставала умолять строптивого Гигерля.

Прохожие с любопытством останавливались, привлеченные необычным зрелищем. А женщина жаловалась со слезами на глазах:

— Посмотрите, господа и дамы, как он со мной поступает. Все, все у него было, никто его не обижал, а он взял и улетел. О, неблагодарный!

Стоит нескольким остановиться — и другие собираются. Толпа притягивает зевак, как магнит железные опилки. Когда вернулась Бланка с сахарницей, у платана уже весь курорт был. Из всех тварей земных так называемый «Kurgast» [Курортник (нем.)] — самая любопытная, даже если она и не в юбке. По пересекающимся дорожкам так и стекались гуляющие, которые, убыстряя шаг, спрашивали друг друга: "Ого! Что это там происходит?"