Петр Боборыкин - Однокурсники

— Все равно… Я тебе говорю теперь же: если ты отдашься сцене и тебя будет стеснять тот обет, который мы дали друг другу, — я возвращу тебе твою свободу.

Он чуть-чуть не разрыдался, быстро встал и отошел к окну, чтобы она не видала его лица.

Надя подбежала к нему сзади, взяла за талию и щекой приложилась к его щеке.

— Полно, Ваня! — вскричала она. — Это на тебя не похоже. Нервная девица ты, а я на амплуа мужчины- студента с таким прошедшим, как у тебя. Из-за чего же нам волноваться? Все по-старому. И я остаюсь в Москве…

Буду при деле. Зимой съезжу к папе.

— Ты ему писала? — спросил Заплатин, не оборачиваясь к ней лицом.

— Писала. И в его ответе я уверена. И он ведь частенько говаривал: "Тебе бы, Надюля, — на сцену! Богатая вышла бы ты Катерина… И даже Дева

Орлеанская". Ей-Богу! Я не привираю задним числом.

Можешь мне верить… Ну, полно! Как не стыдно! Даже чуть не разрюмился.

Она схватила его за плечи, повернула к себе лицом, поцеловала еще раз и, подведя опять к кушетке, посадила и села рядом, не выпуская его руки из своей.

— А теперь, — начала она весело-возбужденно, надо ковать железо, пока горячо. Поступить на курсы. Ведь и у них уже прошли вступительные экзамены. Нужна протекция. И тут надо взять за бока твоего Элиодора.

Заплатин сделал движение, точно хотел высвободить свою руку.

— Если ты не желаешь сам напомнить ему, — я это сделаю! — решительным тоном сказала Надя. — Но я не понимаю, Ваня, с какой стати ты так считаешься с ним?

— Он может мне давать работу, — горячо прервал Заплатин. — Я его товарищ, однокурсник…

— А я — посторонняя девушка? Почему же я не могла бы обратиться к нему… прямо, как к человеку со связями… любителю театра, даже и не будучи с ним знакомой?

— Это было бы гораздо лучше.

— Полно, Ваня! Воля твоя, — ты нервничаешь? Если твой

Элиодор не хвастун — он поможет мне поступить на эти курсы; а хвастун — так мы и сами найдем дорогу. Точно то же я скажу и насчет работы… Нет у тебя никакого резона — не разделить со мною твоего заработка, не давать мне переводов потому только, что давалец работы — Пятов.

Она выговорила это решительным тоном.

Заплатин выслушал молча, и когда она кончила — поднялся с места и стал с ней прощаться.

— Ты все еще дуешься, Ваня? Это нехорошо!

— Прости! Я притворяться не могу. Ты госпожа своих поступков, но я не в силах радоваться тому, что в ближайшем будущем чревато… всякими последствиями.

— Чревато! Ах, Ваня! Что за книжное слово! Я не воображала, что ты… такой… не упрямец, а гораздо хуже — ревнивец.

— Будь по-твоему! — тихо выговорил он и, не прощаясь с

Надей, вышел из комнаты.

Святки — на дворе.

У Заплатина в его комнате, в тех же номерах — побольше света. Он перебрался на улицу и платит пятью рублями дороже.

Снег блестит на крышах и отражается розовым отливом на стенах.

Время — морозное, настоящая декабрьская погода за несколько дней до рождественского сочельника.

Но на душе у Заплатина нет праздника.

Он, в старой студенческой тужурке, стоит у окна и смотрит уныло на улицу.

Вдоль тротуара, по той стороне, идет чугунная решетка купеческих хором. Дом — особняк в греческом стиле — позади садика с фонтаном, прикрытым деревянным шатром. Деревья в инее. Так красиво, а любоваться не хочется.

Шныряют взад и вперед санки. Обыватели везут провизию. Кульки с гусями и поросятами весело торчат из передков и с колен проезжающих — в шубах и салопах. Все готовится к усиленной еде и ликованию.

А он не думает ни о каком святочном кутеже. Деньги у него есть. Внесет плату за свой последний семестр, и все-таки у него останется малая толика.

В эту минуту он ставил перед собою категорический вопрос:

"Поедет он или нет повидаться с матерью на зимние вакации?"

Она ждет. Отправляя его, она повторяла:

— Хоть на недельку приезжай, Ванюша!

Отчего же он не едет? Всего три дня осталось до праздников, и матери было бы особенно приятно видеть его при себе в самый первый день праздников.

Оттого, что подлое чувство гложет его.

Вот уже больше месяца, как он проходит через эти тяжелые душевные испытания.

Как легко возмущаться позорным себялюбием, какое заключается в ревности!

Шекспировский венецианский мавр — зверь, вызывающий жалость, не больше. Но он — «арап», человек низшей породы, кровожадный сангвиник, раб своего неистового темперамента.

Но для «интеллигента» — разве не позорно испытывать муки не мавританской, всесокрушающей страсти, а мужского самолюбия?