Петр Боборыкин: Василий Теркин

— Церквушка! Лампадка! — вырвалось у него. Эх, Борис

Петрович! Нет у него никакой веры. А о пастырях лучше не будем и говорить.

Он махнул рукой.

— Да у него своя вера. Поп сам по себе, а народ сам по себе.

— В том-то и беда, Борис Петрович, что православное-то хрестьянство в каком-то двоеверии обретается. И каждый из нас, кто сызмальства в деревне насмотрелся на все, ежели он только не олух был, ничего кроме скверных чувств не вынес. Где же тут о каком-нибудь руководстве совести толковать?

Теркин опять махнул рукой.

— Все это верно, голубчик, — еще тише сказал писатель. -

И осатанелость крестьянской души, как вы отлично назвали, пойдет все дальше. Купон выел душу нашего городского обывателя, и зараза эта расползется по всей земле. Должно быть, таков ход истории. Это называется дифференциацией.

— Читывал и я, Борис Петрович, про эту самую дифференциацию. Но до купона-то мужику — ох, как далеко! От нищенства и пропойства надо ему уйти первым делом, и не встанет он нигде на ноги, коли не будет у него своего закона, который бы все его крестьянское естество захватывал.

— Вы и тут правы, — выговорил писатель, и обе брови его поднялись и придали лицу еще более нервное выражение.

— Борис Петрович! — раздался громкий голос капитана из-за рубки. — Чай простынет, пожалуйте!

Он подошел к ним.

— Заговорились? А вы, Василий Иванович, не откушаете?

— Я только что пил.

— Пожалуйте, Борис Петрович! Мне, грешным делом, соснуть маленько хочется. В Нижнем-то надо на ногах быть до поздней ночи. Вы ведь до Нижнего?

— Да, голубчик, там погощу денька два-три у одного приятеля и в Москву по чугунке. стр.15

— Так пожалуйте!

— Сейчас, Андрей Фомич, — отозвался Теркин. — Эк, приспичило. В кои-то веки привелось мне встретить

Бориса Петровича, и разговор у нас такой зашел, а вы с вашим чаем!..

— Сию минутку, — просительно выговорил писатель. -

Налейте мне стаканчик. Я люблю холодный. И лимону кусочек.

— Ладно, ладно.

Капитан скрылся за рубкой. Они немного помолчали, и

Теркин заговорил первый.

— Хороший парень Андрей-то Фомич! Жаль, что на таком дрянном суденышке ходит, как этот «Бирюч». И глянь-ка, сколько товару наворотил. Хорошая искра попади вон в те тюки — из нас одно жаркое будет.

— Что вы? — тревожнее спросил Борис Петрович.

— Обязательно! Немножко с ленцой, Кузьмичев-то, а толковый. Ежели я, со своим пароходом, в их товарищество поступлю, он может ко мне угодить.

Мы его тогда маленько подтянем, — прибавил Теркин и подмигнул. — Вам его история известна?

— Как же!

— Где-то я читал, что московский старец, Михаил Петрович Погодин, любил говорить и писать: "так, мол, русская печь печет". Студент медицины… потом угодил как-то в не столь отдаленные места, затем сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь — и капитан, по Волге бегает!

Он подметил взгляд писателя, когда произносил имя Погодина и делал цитату из его изречений. В этом взгляде был вопрос: какого, в сущности, образования мог быть его собеседник.

— Вот ведь и ваш покорный слуга — на линии теперь судохозяина, а чем не перебывал? И к чему готовился?

Попал в словесники, классическую муштру проходил.

— Вы-то?

— А то как же! Приемный-то отец мой от своих скудных достатков в гимназии меня держал. Ну, урочишки были. И всю греческую и латинскую премудрость прошел я до шестого класса, откуда и был выключен…

— Исключили? За что? стр.16

— Долго рассказывать. А для вас, как для изобразителя правды… занятно было бы. Да Андрей Фомич, поди, совсем истерзался?..

— Вы бы пошли с нами посидеть.

— Каютишка-то у него всего на полтора человека. А я — мужик крупный. Я подожду здесь, на прохладе. И без того безмерно доволен, Борис Петрович, что привелось с вами покалякать.

Из-за рубки показалась опять дюжая фигура капитана.

— Пожалуйте! Борис Петрович!

— Иду, иду!

Писатель заторопился, но успел подать Теркину руку и еще раз пригласил его.

— Нет, уж вы там вдвоем благодушествуйте. Места нет, да я и плохой чаепийца, даром что нас водохлебами зовут.

Его тянуло за Борисом Петровичем, но он счел бестактным нарушать их беседу вдвоем. Ни за что не хотел бы он показаться навязчивым. В нем всегда говорило горделивое чувство. Этого пистоля он сердечно любил и увлекался им долго, но «лебезить» ни перед кем не желал, особливо при третьем лице, хотя бы и при таком хорошем малом, как Кузьмичев. Через несколько недель капитан мог стать его подчиненным.