Петр Боборыкин - Василий Теркин

XXXV — Ах, няня, как ты копаешься! Поскорее! — кричала Саня в аллее, в нескольких шагах от обрыва, где на скамье виднелась мужская широкая спина и русая голова в черной низкой шляпе.

Федосеевна бережно несла блюдце с ягодами, посыпанными сахаром.

— Приспичило! Успеешь!

— Ну, подай… Я сама донесу.

Саня взяла у нее из рук блюдце и поцеловала ее в голову.

— Няня, милая! Спасибо!

Старуха смотрела ей вслед, заслоняя рукой глаза от последних лучей заката.

Вечер подходил к закату, — ласковый, теплый, с мириадами мошек по дорожкам цветника.

Вот Саня уже подбежала к скамье, где сидит ее жених.

Сдержанная усмешка смягчает строгое лицо Федосеевны.

Про себя она смекает, что счастие своей воспитанницы вышло через нее. Не наберись она тогда смелости, не войди прямо к приезжему, чужому человеку и не тронь его сердца — не вышло бы ничего.

И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все стр.474 здесь в доме и в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те — вороны с братцем — переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.

Федосеевна еще раз, вполуоборота, поглядела на пару, сидевшую на скамейке, и пошла, не ускоряя шага, во флигель.

— Ах, какая земляника! Восторг!

Саня ела ягоды с ложки и немного причмокивала.

— Жаднюга вы! — проговорил Теркин и шутливо взглянул на нее.

Они еще были на "вы".

— Жаднюга, да, — кротко повторила она и даже вздохнула. — Люблю сладкое поесть. Разве это большой грех?

— Чревоугодием называется. — Ха-ха! чревоугодием! как страшно!

Но по лицу ее пробежала тень. Она вспомнила про после обеда у тети Марфы, про ее наливки и все, что от них вышло.

— Ей-Богу, я и наливки… полюбила…

— Оттого, что сладки?

— Да, да!

— А от сладкого-то зубки испортятся. Потом каяться будете.

— Буду! — вымолвила Саня и перестала есть землянику. -

Довольно!

— Докончим! На двоих это не больно много.

"Зачем он говорит: "больно"? — подумала Саня. Говор Теркина показался ей совсем простым. Но это ее не огорчило. Весь он был такой статный, красивый, так хорошо одевался, по-своему, и так умно говорил со всеми и обо всем. Ей даже нравился небарский звук его речи и некоторые слова, вроде тех, что употребляют мужики и дворовые. Прискучили ей говор и склад речи ее теток и отца. У тети Марфы она знает вперед каждое слово: тетка Павла точно вся шипит или язвит и по книжке читает. У отца выражения благородные, только все одни и те же, и кажется, будто он говорит на каком-то заседании и отстаивает свое достоинство. стр.475

От самого звука его голоса по ее спине пробегают всегда мурашки дремоты и челюсти начинает поводить.

— Дитятко вы мое!..

Теркин поставил блюдце ягод, откуда он их ел, на край скамейки, взял ее руку и поцеловал. Саня вся зарделась и робко прикоснулась губами к его голове. Жених был с ней сдержан, не лез целоваться, не позволял себе никакой фамильярности в жестах. Это ее трогало, и чувство почти дочерней нежности назревало в ней. Она прекрасно понимала его деликатность и каждый день, как только он утром встречался с ней с глазу на глаз и целовал в лоб, она стыдила себя мысленно, спрашивала: как могла она дойти с таксатором до таких "целовушек"? — ее институтское выражение.

— Закат-то какой! — продолжал с тихим волнением

Теркин, отведя голову в другую сторону. — Посмотрите, как вправо-то, вон где за селом леса начинаются, в сосновом заказнике, стволы зажглись розовым светом.

— Да. Как красиво!.. Василий Иваныч. И все это ваше теперь!

— Не мое, а компанейское.

— Это все равно.

— Как все равно? Что вы, голубушка!

— Вы у них всему голова.

Саня обернулась к нему и дурачливо кивнула головой.

Теркин рассмеялся и замолчал. Совсем еще неразумное чадо, барышня-институтка, не знает жизни, ума непрыткого, натуры рыхловатой. И он ее выбрал в подруги на всю жизнь!.. И никакой в нем думы и тревоги и жалости к своей холостой свободе.

"Чудно!" — вымолвил он про себя, чувствуя, как что-то простое, мужицкое, только без мужицкого презрения к «бабе», заливает его душу. Что тут разбирать да анализировать? Надо семьей обзаводиться; сладко и лестно — отдать свою тихую, прочную любовь вот такому немудрому, беззащитному «суслику». Это слово, брошенное Серафимой в припадке женской ярости, полюбилось ему.