Карел Чапек - Гордубал

Широка, о господи! Скажешь ты про те красные точки - что это стадо волов? Хорошо господу богу - глядит себе сверху и думает: вон это черное пятнышко - Гордубал, а вон то светлое - Полана. Посмотрим, сойдутся они или придется их подтолкнуть пальцем.

А тут, глядь, со склона что-то черное прямиком к Гордубалу мчится. Несется кувырком по косогору, прямо под ноги. Да кто ты такой? Ах, ты черный песик! Что разоряешься, лаешь? Ну, иди, иди, разве похож я на вора? Подойди сюда, ты молодчина, пес.

Иду поглядеть на Пастухову гору. Вон уж и стадо слыхать.

- Гей! - кричит Гордубал пастуху.

Большеглазые волы спокойно поглядывают на Гордубала и продолжают пастись, помахивая хвостами. Пастух стоит неподвижно, как куст, и молча смотрит на пришельца.

- Гей! - кричит Юрай. - Это ты, Миша? Ну, слава богу.

Миша глядит и - ни слова.

- Не узнаешь? Я - Гордубал.

- А-а, Гордубал, - говорит Миша, не удивляясь. Чему удивляться?

- Я из Америки вернулся...

- Чего?

- Из Америки.

- А, из Америки.

- Чьих волов пасешь, Миша?

- Чего?

- Чьи волы, говорю?

- А, чьи волы! Из Кривой.

- Так, так, из Кривой. Хорошая животина. А ты как, Миша, здоров? Я пришел на тебя поглядеть.

- Чего?

- Ну, поглядеть.

Миша - ни слова, только хлопает глазами. Отвыкнешь говорить здесь, под самым небом. Гордубал ложится на траву, опершись о локоть, и жует стебелек.

Здесь другой мир, здесь говорить не полагается да и не надо. С апреля до сентября пасет стадо Миша неделями души живой не видит.

- Скажи, Миша, был ты когда-нибудь там, внизу, в степи?

- Чего?

- В степи, говорю, был, Миша?

- А, в степи? Нет. Не бывал.

- А наверху? На Дурном бывал?

- Бывал.

- А за той горой?

- Нет. Не бывал.

- Вот видишь, а я в самой Америке был. Да что проку? Даже жену свою - и ту не понимаю.

- Там, - говорит Миша, - там не такие выгоны.

- Слушай, - спрашивает Юрай, как допытывался, бывало, еще мальчишкой, - что такое там было, где сруб в лесу?

- Чего?

- Сруб, говорю, в лесу.

- А, сруб.

Миша задумчиво попыхивает трубкой.

- Кто его знает. Говорят, разбойники крепость ставили. Да мало ли что болтают...

- А верно, что там нечистый ходит?

- И то!.. - неопределенно отзывается Миша.

Гордубал переворачивается на спину. "Благодать, - думает он себе. - А что там внизу, и не знаешь. Люди суетятся, мешают друг другу, вот-вот сцепятся, как петухи; стиснешь зубы - только бы не закричать".

- Жена у тебя есть, Миша?

- Чего?

- Жена у тебя есть?

- Нету.

Над равниной не увидишь таких облаков. Небо там пустое. А здесь их - точно коров на выгоне. Человек лежит на спине и пасет облака. Они плывут, и он плывет вместе с ними, даже странно - какой он легкий, поднимается вместе с облаками! Куда же идут эти тучки, куда денутся вечером? Растают. Но разве может что-нибудь исчезнуть просто так?

Гордубал опирается на локоть.

- Хочу спросить тебя кой о чем, Миша. Не знаешь ли ты какой приворотной травы?

- Чего?

- Траву приворотную знаешь? Ну, чтоб девка в тебя влюбилась.

- А, - ворчит Миша, - на что мне.

- Да не тебе, а, скажем, другому надобно.

- На что она? - сердится Миша. - Не к чему.

- А все-таки знаешь ты такую траву?

- Не знаю, - отплевывается Миша. - Что я, цыганка?

- Да ведь лечить ты умеешь?

Миша ни слова, только помаргивает.

- А ты нешто знаешь, какой смертью умрешь? - говорит он вдруг.

Гордубал садится, и сердце у него учащенно колотится.

- Думаешь скоро, дядя Миша?

Миша задумчиво моргает.

- А кто его знает. Долго ли жить человеку!

- А сколько лет тебе, Миша?

- Чего?

- Сколько лет тебе?

- А я не знаю. На что знать?

- Правильно, на что знать? - вздыхает Гордубал.

Зачем, к примеру, знать, о чем думает Полана. Там внизу человек мучается от этого, а здесь - думай, голубка, что хочешь. Была бы счастлива - не думала бы. Просто чудно, как все это далеко отсюда, так далеко, прямо сердце замирает. Когда человек один остается, он точно с большущей высоты на себя смотрит и видит, как он суетится, сердится, волнуется... А сам-то всего-навсего эдакий перепуганный, маленький муравьишка, который не знает куда деться.

Великое спокойствие нисходит на Юрая. Такое великое, что сердцу больно. Гляньте-ка, эдакий мужик, а вздыхает, вздыхает под бременем благодати. Эх, как не хочется вставать и спускаться в деревню. Да что там - не хочется, просто сил нет. Лежать бы здесь тихо, тихо, чтобы в душе все смирилось и улеглось. Лежать дни и недели, лежать, пока все утихнет и заживет. Лежать дни, лежать недели и ждать, пока все успокоится внутри. Пусть ворочается купол небесный, пусть вол наклоняет над тобой голову и фыркает прямо в лицо, пусть сурок приглядывается - человек ты или камень. Камень, конечно, и зверек прыг на тебя, поднимается на задние лапки и прислушивается... Гордубал лежит, раскинув руки: нет сейчас ни Гордубала, ни Поланы, только небо, земля, ветер и звяканье коровьих колокольцев. Облака тают, как дыхание на стекле, от них не остается и следа... Вол небось думает: хлопот-то у меня сколько, а сам всего-навсего пасется, позвякивая бубенцом...