Джон Килленс - Молодая кровь

В понедельник вечером пришли Оскар с сыном и тоже принесли цветы. Уходя, они сказали Робу и Гасу, что будут на похоронах. Гас вышел с ними на улицу и, проводив полквартала, остановился. Остановились и они, ожидая, что он скажет.

— Простите, Оскар, — заговорил Гас, — но, по-моему, ни вам, ни вашему сыну не следует приходить на похороны.

— Это почему же?

— Как бы это объяснить? Вам вовсе не нужно никому ничего доказывать тем, что вы будете на похоронах.

Оскар отогнал рукой жужжащего комара. Влажный раскаленный воздух липкой тяжестью давил лицо и шею.

— Мы и не стараемся никому ничего доказывать! — возразил его сын.

— Ну, я не так, может, выразился, — сказал Гас. — Но, понимаете, другое было бы дело, если бы там собралось много белых… — он замялся. — Черт побери, Оскар, мы ведь хотим, чтобы вы привели к нам в профсоюз побольше белых рабочих, а если вы пойдете на похороны, тогда уже вам ни к кому из них не подступиться!

Оба белых молча глядели на него.

— Ну, спокойной ночи! — произнес наконец Гас. — Вы все-таки продумайте мой совет!

Он вернулся и рассказал о своем разговоре Робу. И тут оба вспомнили, что на следующий день назначено профсоюзное собрание. Гас посоветовал отложить его; они с Бру вдвоем обойдут всех и сообщат, что собрание переносится на другое число.

— Как насчет будущего вторника? — спросил он.

Роб начал прикидывать в уме, но раздумывал не слишком долго. Он оглядел дворик, где метались светляки; скамейка, на которой они сидели, пахла мылом и сыростью. «Как только не стыдно думать о каком-то собрании, когда там, в комнате, лежит папа?» И вдруг в его памяти возник живой отец, сидевший за завтраком всего лишь неделю тому назад. Вспомнилось, как отец относился к профсоюзу. «Шагайте, дети, вместе!» Пожалуй, стоит посоветоваться об этом с мамой, но нет, он сам теперь мужчина, с каждым часом чувствует себя взрослее и пламенно, неукротимо жаждет стать таким, каким был отец.

— Нет, Гас, не следует откладывать собрание! Ты с Бру — и Билл вам поможет — обойдите всех и предупредите, что собрание обязательно состоится. Всех предупредите, чтобы явились. Пусть только чужим ничего не болтают!

Пришлось поспорить с Гасом, но в конце концов тот сказал:

— Ладно. Только ты можешь не приходить. Мы все до мелочи обеспечим без тебя.

…И вот они сидят в битком набитой церкви. Жарко так, что дышать нечем. Все обмахиваются. И певчие в белых одеждах тихо, проникновенно поют:

Замирают мягкие трогательные звуки. Кругом мелькают белые платки. Место Роба рядом с мамой, он должен быть сейчас ее верной опорой. Пальцы матери впиваются в его плечо. Обманывать себя больше невозможно: да, это папа лежит в длинном сером гробу, усыпанном цветами.

Вчера вечером Лори, кажется, впервые поняла, что Джо умер. Она прошла к нему в комнату, полную скорбного, приторного запаха цветов и смерти, подняла крышку гроба, посмотрела на своего любимого, и тут только до ее сознания дошла мысль, что это их последняя ночь вместе. До сих пор она не думала о нем как о покойнике, а скорее как о живом человеке, уезжающем завтра в долгое, бесконечное путешествие, из которого он уже не вернется. Сейчас в памяти встали те годы, которые она прожила с ним вместе, и хоть это были трудные годы, они были также и счастливые годы! Никогда больше не услышит она его добродушного заразительного смеха и гулких басовых раскатов его голоса; он уже не назовет ее Поцелуйкой и не споет свою любимую песню «Шагайте, дети, вместе!», а горше всего то, что они уже никогда не будут шагать вместе, не будут шагать вместе никогда, никогда… И это «никогда, никогда, никогда» вдруг так схватило Лори за сердце и так его перевернуло, что боль казалась невыносимой, и она разбудила весь дом своими рыданиями.

— О господи! Господи! Последняя ночь с тобой, Джо! Последняя ночь! Я хочу уйти с тобой, Джо! Я хочу уйти с тобой! Господи, сжалься! Не оставляй меня одну!

Роб и Лулабелл успокаивали ее, как могли.

— Дорогая моя, Джо умер! — говорила Лулабелл. — Лори, Джо умер. Он бы не позволил тебе так убиваться. Приляг, родненькая, постарайся отдохнуть. Будь умницей!

— Хорошо, хорошо, Лулабелл. Я сейчас лягу.