Марк Галлай - Полоса точного приземления

- Ну, так чем же тебя занять?

Вопрос был чисто риторический, ответа не требующий. Поэтому Литвинов ничего и не ответил, а лишь невнятно промычал нечто, что можно было истолковать и как «вам виднее» и как «готов выполнить любое…». Он знал, что новая машина, на которую его назначили ведущим летчиком-испытателем, должна появиться на аэродроме через три месяца (не исключено, что появится через шесть).

Конечно, можно было бы заполнить образовавшийся вакуум текущими отдельными заданиями, которых на испытательной базе большого КБ всегда выше головы. Это было бы не так уж плохо: вволю полетать на самолетах разных типов, размеров и назначений. Поддержать столь нужную классному испытателю универсальность (недаром так широко известно изречение одного из старейшин этой профессии, Сергея Александровича Корзинщикова: «Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может»). Да и просто удовольствия в этом много - каждый тип содержит что-то свое, притягивающее.

Но Кречетов предложил другое: заняться испытаниями станции «Окно».

- Тем более, - добавил начбазы, - эта шарманка ведь на ту твою машину, большую, предназначается. Так что, считай, сам на себя будешь работать. Ну, так как?

И этот вопрос был тоже риторическим. Традиции летно-испытательской корпорации на сей счет непререкаемы: ни от какого задания не отказываться. (Более снисходительны упомянутые традиции к тому, чтобы напрашиваться.) Правда, и руководители летных испытаний стараются, как правило, давать летчикам задания по душе. Стараются не только из хорошего отношения к летающей братии, но и исходя из соображений вполне прагматических: когда работа нравится, она и идет лучше.

- Ну, так как? - повторил Кречетов.

И Литвинов, недолго думая, согласился. Согласился, ни сном ни духом не подозревая, чем обернется для него эта работа, сколько нервных клеток (тех самых, которые, по мнению ученых, не восстанавливаются) придется ему потратить, сколько непростых - что называется, «поперек себя» - решений из-за этого «Окна» принять!

- Я об этой штуке немного слышал, - сказал Марат. - Что-то вроде телевизора? Или прибора ночного видения?

- Не совсем, - ответил начбазы. - В подробности я особенно не вникал, но понимаю так, что в приборе ночного видения ты имеешь картинку. Где дерево - там дерево. Где дом - там дом. А здесь на всем экране только условная отметка - линии, изображающие посадочную полосу. И больше ничего.

- Больше ничего и не надо, - заметил Литвинов.

- Наверное, - согласился Кречетов и уже не разговорным, а начальственно-деловым тоном заключил:

- Так, значит, и решаем. Принимай эту штуку. Действуй!

- Есть, - ответил Литвинов. - Только я хочу, пока приказ не подписан, немного с ней познакомиться. И с конструктором поговорить. Он-то знает, что ты меня ему сватаешь?

- Знает. Сказал, что будет рад. Он, Вавилов, с тобой познакомился, когда ты «Питона» вел. Он ведь там был по оборудованию.

«Питона» Литвинов помнил хорошо. Даже очень хорошо. Нелегко далась эта машина. Много раз приходилось на ней выкручиваться из трудных положений, в которые она, злодейка, залезала сама и тянула за собой испытателей. И немало пришлось поработать конструкторам, чтобы из «лютой тигры» (так ее прозвали механики) превратить «Питона» во вполне добропорядочный, смирный, не склонный к опасным номерам самолет. Кстати, когда это наконец удалось, «Питон» незамедлительно стал всеобщим любимцем - забавный психологический феномен, чем-то напоминающий особую любовь, питаемую педагогами к трудному ученику - озорнику и лодырю, которого они (или это им так кажется, что они) превратили в концентрат всех добродетелей.

«Ну, а «Окно»… - подумал Литвинов. - Конечно, испытание прибора, пусть даже «станции» - это не испытание самолета. Вряд ли тут нужен летчик высшей квалификации, такой, как Литвинов. Но для заполнения паузы годится. Даже интересно: что это у них за штука. Да и прав Кречетов: в конце концов получается работа на себя, не на чужого дядю».

Очередной заход - уже четвертый или пятый в этом полете.

В воздухе тихо. Самолет не шелохнувшись плывет над осенним красным, оранжевым, зеленым лесом, над блестящей змейкой реки. Все внизу подернуто легкой предзакатной дымкой. А дальше, если смотреть на два, три, пять километров в стороны, быстро тушуется, теряет четкость очертаний. И горизонт не столько видится, сколько угадывается.