Оноре Бальзак: Турский священник

И она объяснила ему вкратце, какой размах приняло дело и как важны его последствия. За ночь она поразмыслила над всем поведением Трубера и обо многом стала догадываться, так что была в состоянии безошибочно разъяснить Бирото, как опутывала его эта ловко подготовленная месть, рассказать о проницательности и силе его врага, раскрыть всю его ненависть, поведать о ее причинах, представить ему, как Трубер пресмыкался перед Шаплу целых двенадцать лет, а теперь пожирает, изничтожает этого Шаплу в лице его друга.

Простодушный Бирото сложил ладони словно для молитвы и заплакал от огорчения, услыхав о таких мерзких делах, о которых его чистое сердце и не подозревало.

Чувствуя себя будто на краю какой-то пропасти, Бирото молча слушал, уставившись мокрыми от слез глазами на свою благодетельницу, которая в заключение сказала ему:

— Я знаю, как дурно вас покидать, но, дорогой аббат, семейные обязанности стоят выше дружеских. Склонитесь перед грозой, как это делаю я, и я докажу вам впоследствии свою признательность. Что касается ваших житейских дел, я ими займусь. У вас не будет забот о куске хлеба. Через посредство г-на де Бурбонна, который сумеет соблюсти осторожность, я устрою так, чтобы вы ни в чем не терпели недостатка. Дорогой друг, позвольте мне предать вас! Я подчинюсь необходимости, но моя привязанность к вам останется неизменной. Решайте!

Несчастный аббат, потрясенный до глубины души, воскликнул:

— Значит, прав был Шаплу, говоря, что Трубер, если бы только мог, и в могиле не оставил бы его в покое! И он-то спит в постели Шаплу!

— Теперь не до сетований, — заметила г-жа де Листомэр. — Время не терпит! Решайте.

Доброе сердце Бирото не могло не последовать в такой переломный момент непосредственному порыву преданности. Да и жизнь его была теперь лишь медленным умиранием. Он сказал, бросив своей покровительнице полный отчаяния взгляд, от которого дрогнуло ее сердце:

— Я отдаю себя в ваши руки. Я уже всего лишь труха, трушинка , упавшая на мостовую.

Это туренское словцо не имеет равнозначного, кроме слова «соломинка». Но бывают красивые соломинки, желтые, гладкие, блестящие — их подбирают дети, тогда как трушинка обозначает соломинку бесцветную, серую, грязную, валявшуюся по канавам, гонимую ветром, измятую ногами прохожих.

— Но только, сударыня, мне не хотелось бы оставлять аббату Труберу портрет Шаплу, сделанный для меня. Он — мой. Добейтесь, чтобы мне его вернули, от остального я отказываюсь.

— Хорошо, — ответила г-жа де Листомэр, — я зайду к мадемуазель Гамар.

Тон этих слов выдавал, какое усилие сделала над собой г-жа де Листомэр, решаясь унизиться до того, чтобы потешить тщеславие старой девы.

— Я постараюсь все уладить, — добавила она, — хотя не смею даже надеяться. Ступайте к господину де Бурбонну, пусть он напишет в должной форме бумагу о вашем отказе от иска. Принесите мне документ, а затем, с помощью его высокопреосвященства архиепископа, нам удастся, быть может, совсем замять ваше дело.

Бирото ушел охваченный ужасом. Трубер вырос в его глазах до размеров египетской пирамиды. Руки этого человека орудовали и в Париже, и в соборе св. Гатиана.

«Что же это такое? — вертелось в мозгу Бирото. — Он, и вдруг помешает господину маркизу де Листомэру стать пэром! И, быть может, с помощью его высокопреосвященства удастся дело замять! »

Перед лицом столь крупных интересов Бирото чувствовал себя какой-то мошкой. Он признавал свою вину.

Известие о переезде Бирото удивило всех, тем более что причина его была неясна. Г-жа де Листомэр говорила, что ей понадобилось помещение викария, чтобы расширить свою квартиру, ввиду женитьбы племянника, уходящего со службы. Никто еще не знал об отказе Бирото от иска. Таким образом, наставления г-на де Бурбонна были в точности соблюдены.

Эти две новости, дойдя до ушей главного викария, должны были польстить его самолюбию, доказывая ему, что семья де Листомэров если еще и не сдалась, то, по крайней мере, держалась нейтрально и молчаливо признавала тайную власть конгрегации. А признание не было ли в какой-то мере и подчинением? Но дело все же подлежало судебному разбирательству. Не означало ли это одновременно и уступку и угрозу?

Итак, Листомэры заняли в борьбе положение, подобное тому, какое занимал главный викарий: они держались в стороне и могли всем руководить.

Но произошло важное событие, еще более затруднившее успех планов, намеченных г-ном де Бурбонном и Листомэрами для умиротворения лагеря Гамар и Трубера: мадемуазель Гамар простудилась, возвращаясь из собора, слегла и была, как говорили, тяжело больна.