Оноре Бальзак - Беатриса

При этом имени мы обе с Фелисите оцепенели и стояли, глядя друг другу в глаза, терзаемые смутной тревогой.

— Вы собираетесь вернуться в Геранду? — спросила она меня.

— Собираемся, — ответила я.

— Так вот, никогда не ездите в Туш. Я очень сожалею, что отдала вам это имение.

— Почему же?

— Дитя! Ведь Туш для тебя — запретная комната Синей Бороды, — нет ничего опаснее, чем разбудить уснувшую страсть.

Понятно, маменька, я передаю Вам только самый смысл нашего разговора. Если мадемуазель де Туш заставила меня о многом сказать, то еще сильнее она побудила меня думать, — а ведь я, упиваясь путешествием и моими чарами над Каллистом, совсем забыла о том серьезном нравственном осложнении, о котором я писала Вам в первом моем письме.

После того как мы осмотрели Нант, великолепный и очаровательный город, и полюбовались Бретонской площадью, где сложил свою голову Шарет, мы решили возвратиться в Сен-Назер по Луаре, поскольку мы уж совершили сухопутное путешествие из Геранды в Нант. Право же, пароход не идет ни в какое сравнение с почтовой каретой. Путешествие на глазах публики — изобретение современного чудовища, именуемого Монополией. Две молоденькие нантские дамочки, надо сказать, довольно хорошенькие, бог знает что вытворяли на палубе, охваченные тем, что я называю «кергаруэтизмом», — впрочем, эту шутку вы поймете, только когда я опишу Вам при встрече семейство Кергаруэт. Каллист вел себя очень хорошо. Как истый джентльмен, он был благородно сдержан со мной. Хотя я гордилась его хорошими манерами, как ребенок радуется подаренному ему первому барабану, я решила, что настал великолепный случай применить систему, порекомендованную мне Камиллом Мопеном, — ибо не послушница, а именно Камилл Мопен давала мне в ту минуту советы. Я надулась, и Каллист страшно мило огорчился по этому поводу. Он шепнул мне на ухо: «Что с тобой?» И на этот вопрос я ответила чистую правду:

— Ничего!

И тут я поняла, как трудно добиться успеха с помощью правды. Ложь — незаменимое оружье в том случае, когда только быстрота действий может спасти женщину или империю. Каллист стал очень настаивать, очень беспокоиться. Я повела его на нос корабля, где лежала груда канатов, и там голосом, полным тревоги, если не слез, я объяснила ему, какие муки, какие страхи должна переживать женщина, если ее супруг самый красивый на свете мужчина...

— Ах, Каллист, — воскликнула я, — в нашем браке есть для меня одна темная сторона: вы не любили меня, не вы меня выбрали! Вы не окаменели, как статуя, увидев меня в первый раз. Это я сама, мое сердце, моя привязанность, моя нежность вызвали в вас ответное чувство, и вы рано или поздно накажете меня за то, что я отдала вам сокровище моей чистой, моей беззаветной любви, любви юной девушки!.. Мне следовало быть с вами нехорошей, кокетливой, а я бессильна против вас... Если бы та ужасная женщина, которая пренебрегла вами, находилась бы здесь на моем месте, вы, конечно, не заметили бы этих двух отвратительных бретонок, которых, поверьте мне, парижская таможня пропустила бы в столицу только в стаде коров...

У Каллиста, маменька, на глазах выступили слезы, и он отвернулся, чтобы скрыть их от меня, — он заметил, что мы уже подплывали к Нижней Эндре, и побежал сказать капитану, что мы здесь будем сходить. Слезы красноречивее всякого ответа, особенно когда вы проводите целых три часа в убогой эндрской харчевне, завтракаете свежей рыбой в крошечной комнатке, совсем такой, какие рисуют наши жанристы, а под окнами расстилается широкая гладь Луары и на другом берегу грохочут эндрские кузницы. Видя, как удачно обернулись опыты Опытности, я воскликнула:

— Ах, какое чудо!

Я имела в виду Фелисите, а так как Каллист ничего не мог подозревать ни о советах монахини, ни о моем коварном поведении, он прервал меня великолепным каламбуром:

— Сохрани же это чудо в памяти! Мы пошлем сюда художника, пусть он напишет нам этот пейзаж.

Ах, маменька, я стала хохотать, как сумасшедшая, и хохотала до тех пор, пока Каллист не обиделся и чуть было не рассердился на меня.

— Этот пейзаж, эта сцена и так запечатлятся в моем сердце, — ответила я, — и время никогда не изгладит их неповторимые краски!

Маменька, я просто не в силах прибегать к военным хитростям в любви. Каллист может делать со мной все, что захочет. Он впервые пролил слезы из-за меня — разве это не стоит вторичной декларации наших женских прав? Бессердечная женщина сумела бы стать владычицей и хозяйкой после сцены на пароходе, а я, я потеряла все.