Оноре Бальзак - Жизнь холостяка

На следующий день, в четыре часа, Филипп был на улице Дю-Сантье, в маленькой комнате на антресолях, где и застал Жирудо, заключенного, наподобие зверя, в закуту с каким-то лазом вместо дверей. Там имелась маленькая печурка, маленький столик, два маленьких стула и маленькие поленца дров. Значение этих апартаментов было возвеличено следующими магическими словами: Бюро подписки — черными буквами, отпечатанными на дверной таблице, Касса — надпись от руки на бумажке, прикрепленной над решеткой. У стены, против помещения капитана, стояла скамейка, на которой завтракал безрукий инвалид. Жирудо называл его Тыквой, вероятно, имея в виду «египетский» цвет его лица.

— Прекрасно! — сказал Филипп, осмотрев эту комнатку. — Что делаешь здесь ты, некогда сражавшийся при Эйлау под командой бедного полковника Шабера? Черт побери! Трижды черт побери, вот так командиры!

— Да, так! брум! брум! Командир, выписывающий квитанции на газету, — сказал Жирудо, надвигая покрепче свою черную шелковую шапочку. — А сверх того я еще ответственный издатель всех этих шутовских листков, — сказал он, показывая на газету.

— А я совершил поход в Египет, — теперь же хожу на почту, — прибавил инвалид.

— Смирно, Тыква! — крикнул Жирудо. — Перед тобой храбрец, передававший приказания императора в битве при Монмирайле.

— Рад стараться! — ответил инвалид. — Там я потерял руку.

— Тыква, покарауль лавочку, я подымусь к племяннику.

Два отставных воина поднялись на пятый этаж, в мансарду в конце коридора, и застали там молодого человека с холодными, бесцветными глазами, лежавшего на дрянной кушетке. Штафирка, не привстав, предложил сигары своему дядюшке и его приятелю.

— Мой друг, — сказал ему нежным и кротким голосом Жирудо, — вот тот отважный командир эскадрона императорской гвардии, о котором я тебе говорил.

— Да? — сказал Фино, оглядев с головы до ног Филиппа, потерявшего, так же как и Жирудо, всю бодрость перед лицом этого дипломата печати.

— Мой дорогой мальчик, — сказал Жирудо, старавшийся показать себя дядюшкой, — подполковник вернулся из Техаса.

— А! Вы побывали в Техасе, в Полях убежища? Однако вы слишком молоды, чтобы стать солдатом-пахарем .

Терпкость этой насмешки может быть понята только теми, кто помнит целую лавину гравюр, ширм, часов, бронзовых и гипсовых изделий, возникших из мысли о «солдате-пахаре», великом образе судьбы Наполеона и его храбрецов, — мысли, которая в конце концов породила несколько водевилей и принесла, по крайней мере, миллионы прибыли. Еще теперь в глухой провинции можно увидеть солдат-пахарей на обоях. Если бы этот молодой человек не был племянником Жирудо, Филипп закатил бы ему пощечину.

— Да, я влип в эту историю, я потерял на ней двенадцать тысяч франков и время, — ответил Филипп, пытаясь изобразить на своем лице улыбку.

— И вы все еще любите императора?

— Это мой бог.

— Вы либерал?

— Я всегда буду в конституционной оппозиции! О, Фуа! О, Манюэль [18] Фуа Максимилиан-Себастьян (1775—1825), Манюэль Жак-Антуан (1775—1827) — политические деятели времен Реставрации. Оба, как и Лаффит, принадлежали при Реставрации к буржуазной либеральной оппозиции. ! О, Лаффит! Вот это люди! Они освободят нас от всех негодяев, пожаловавших к нам обратно, вслед за иностранцами!

— Отлично, — холодно заключил Фино. — Надо извлечь пользу из вашего несчастья, мой дорогой: ведь вы являетесь жертвой либералов. Оставайтесь либералом, если вы не хотите менять своих мнений; но угрожайте либералам разоблачить техасские глупости. Ведь вы не получили ни гроша от национальной подписки, не правда ли? Что ж, и отлично — потребуйте отчета в подписке. Вот на что вы можете рассчитывать: сейчас, под покровительством левых депутатов, создается новая оппозиционная газета; вы получите там место кассира — три тысячи франков жалованья в год, должность на веки вечные. Вам достаточно лишь представить двадцать тысяч франков залога, раздобудьте их — и будете устроены в течение недели. Я посоветую отделаться от вас предоставлением этой должности; но поднимите шум, шумите как можно громче!

Филипп рассыпался в благодарностях и вышел; Жирудо, отстав от него на несколько шагов, сказал племяннику:

— Так ты, я вижу, шутник! Меня-то ты держишь здесь на тысяче двухстах франков.

— Газета не продержится и года, — ответил Фино. — Для тебя у меня есть кое-что и получше.

— Черт побери! — сказал Филипп, выходя вместе с Жирудо. — Твой племянник малый не промах. Я и не подумал извлечь, как он выражается, пользу из моего положения.