Мигель Астуриас - Ураган

— Печка уже горячая. Идите, а то остынет!..крикнул несколько раз женский голос где-то за домами.

Ничего не разглядишь — луна взошла рано и сразу скрылась за тучами. Вот дерево, как на ступеньках лестницы, сидят на нем птицы, но они молчат, только трепещут, словно знают, что в дом пришла смерть. Вот колода с водой для свиней. Вот камни, вроде вешалки — да, на них развешаны чьи-то штаны, и две кадки с водой, в которой плавает мусор, а ночь отражается в ней зрачком крокодила.

— Ты мне в глаз заехал! — закричал кто-то, судя по голосу, мужчина. Это двое гостей шли к печке.

— А ты не лезь! Я б его и выбил… ты что думаешь? Тоже, разгулялся… уваженья нет… не видишь, покойник в доме!..

— Ну, чего ты!..

— А ты не ори…

— Печка остывает, идите скорей, чего вы там копаетесь!

— Ладно, я еще тебе покажу!.. Слыхал, зовут нас…

За домом, во дворе, где было еще темнее, шушукалось множество влюбленных, словно петухи и куры возомнили себя людьми, а люди стали там, за домом, курами и петухами на эту ночь.

Время от времени из дома выходила старуха с фонарем. Она поднимала руку повыше, но не видела ничего.

На галерейке, где был вход, расставили стулья и кушетки — все, что было в доме и у соседей. Тот, кто входил, держа в руке шляпу, шел между рядами уже усевшихся гостей; женщины и мужчины отвечали на его приветствие тихо, как вежливость велит, или чуть посердечнее, если он был им другом или родственником. Потом, тоже тихо, они подвигались и предлагали ему присесть.

По комнатам мыкались родственники, словно их гнал и стегал неведомо кто. Одни, намыкавшись, садились на кровать или раскладушку, другие курили и разговаривали стоя. Какие-то люди услужливо подносили им стопочку, кто-то раскладывал еду и хлеб, чтобы угостить народ после полуночи.

Письмо Бастиансито Кохубуля ходило по рукам, и только те, кому говорить не хотелось, не сказали о нем дурного или доброго слова.

— Враки! — говорил один из зятьев Педро, другой, не Губерио. — А если бы и правда, кто ж это родителей оставит, чтобы принести плод в чужом крае!

Педро не слушал, но слышал.

«Вы, зятья мои, — думал он, — принесли здесь горький плод, плод смерти. Когда ты ленишься, сидишь сложа руки, тебя только и тянет что ни час спать с женой. Благословенны дети, которые оставляют родителей, отрываются от них и расцветают пышным деревом там, где господу угодно! Благословенны дети, которые не засыхают тут черствой коркой — от нее нам, старым, только суше — и уходят далеко, дают побеги и гроздья, а потом сами они или весточка от них приносят молодость старому стволу, и мы, родители, оживаем от того, что они выжали из жизни живительный сок, а не покоятся здесь тихим пеплом смерти!»

— Ничего в письме нового нету, — говорил еще один гость…

— Кто не знает, что бананы дают самый лучший урожай? Зато в тех краях одни болезни да опасности… Вот хоть Кучо, к примеру, как в бубен бьет, когда закашляется…

— Тоже мне, сказал! Чем-то рисковать надо. Все бы рады, чтоб картошка чищеной росла, чтоб земля тебе родила и доход давала без всяких опасностей. Тогда ты лучше умри и отправься на небо. Оно верно, если кому и тут хорошо, ему ехать незачем. Многого недостает, но он уж приноравливается, ему так легче…

Педро не слушал, но слышал.

«Вырастить дерево, — думал он, — вырастить сына! У нас тут у всех по многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу жизнь… А что до деревьев — черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и живем, что губим лес!»

Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что, улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и посинела.

Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме Бастианамладшего.

— Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко… — начал Бастиан-старший; когда он зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.

— Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали, там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж, если ее удобрить…

— Удобрения дорогие, — сказал дон Тео. — Разве что оставить нам в покое последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.

— Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы…

— А ты — палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..