Оноре Бальзак: Гранатник

— Вот они, матушка.

— Мальчик мой, это свидетельства о вашем рождении; они вам понадобятся. Отдай их на хранение бедной старой Аннете; в нужный час она вернет их вам.

— Теперь взгляни, — продолжала она, — лежит ли в том же ящике листок, на котором моей рукой написаны несколько строк?

— Да, матушка.

И Луи начал читать: «Мари Виллемсанс, родившаяся в...»

— Довольно, — прервала она. — Не продолжай. Когда меня не станет, сынок, отдай и эту бумагу Аннете; пусть она отнесет ее в Сен-Сирскую мэрию, чтобы там составили свидетельство о моей смерти. Теперь возьми перо и чернила; я продиктую тебе одно письмо.

Когда мальчик приготовился писать и вопросительно взглянул на нее, она ровным голосом произнесла: «Господин граф, ваша супруга леди Брендон умерла в Сен-Сире, близ Тура, в департаменте Эндра-и-Луара. Она вам простила».

— Поставь подпись... — Она запнулась и заметалась в нерешительности.

— Вам плохо? — спросил Луи.

— Поставь подпись: Луи-Гастон!

Она вздохнула, затем продолжала: «Запечатай письмо и напиши адрес: «Лорду Брендону. Брендон-Сквер. Гайд-парк, Лондон, Англия».

— Хорошо, — добавила она. — В день моей смерти ты отправишь это письмо из Тура.

— Теперь, — произнесла она, помолчав, — возьми маленький кошелек, который ты много раз видел, и подойди поближе, дорогой мой мальчик.

— Здесь, — объяснила она, когда Луи снова занял свое место подле ее постели, — двенадцать тысяч франков. Они принадлежат вам по закону. Вы могли бы оказаться много богаче, если бы ваш отец...

— Отец, — вскрикнул мальчик, — где он?

— Он умер, — отвечала госпожа Виллемсанс, приложив палец к губам, — умер, чтобы спасти мою жизнь и честь.

Она подняла глаза к небу. Она заплакала бы, если бы у нее еще остались силы плакать от боли.

— Луи, — продолжала она, — поклянись мне здесь, у моего смертного одра, забыть о том, что я тебе продиктовала и рассказала.

— Клянусь, матушка...

— Поцелуй меня, мой ангел.

Она надолго замолчала, словно для того, чтобы попросить у Бога мужества и собрать последние силы.

— Послушай, — произнесла она наконец. — Эти двенадцать тысяч — все ваше состояние; тебе нужно хранить их при себе, потому что после моей смерти сюда явятся судебные исполнители и опишут все имущество. Ничто здесь не будет принадлежать вам, даже ваша мать! И вам, несчастным сиротам, придется искать другое пристанище, но где — это ведомо одному Богу. Об Аннете я позаботилась. Она будет получать по сто экю в год и, наверно, останется в Туре. Но куда податься тебе и брату?

Она села на постели и взглянула на отважного мальчика, который стоял перед ней бледный от волнения, с заплаканными глазами и покрытым испариной лбом.

— Матушка, — отвечал Луи глухо, — я об этом уже думал. Я отвезу Мари в турский коллеж. Я отдам десять тысяч франков старой Аннете и накажу ей бережно хранить их и присматривать за братом. Оставшиеся деньги я потрачу на дорогу до Бреста, а там наймусь юнгой на какой-нибудь корабль. Пока Мари будет учиться в коллеже, я стану капитаном корабля. Ты можешь умереть спокойно: я разбогатею, и наш малыш сможет поступить в Политехническую школу либо избрать любое другое поприще.

Радость блеснула в полупотухших глазах матери, две слезинки скатились по пылающим щекам; затем у нее сорвался глубокий вздох и она едва не рассталась с жизнью от радости, ибо в сыне, внезапно ставшем взрослым, она узнала душу его отца.

— Ангел мой, — сказала она плача, — одним словом ты развеял все мои тревоги. О, теперь я могу терпеть боль. Это мой сын, и я воспитала его настоящим мужчиной!

Не в силах сдержать охватившей ее безграничной радости, она молитвенно сложила руки и тут же откинулась на подушки.

— Как вы побледнели, матушка! — воскликнул Луи.

— Пошли за священником, — отвечала умирающая.

Луи разбудил старую Аннету, и она, не помня себя от страха, бросилась к сен-сирскому кюре.

На заре госпожа Виллемсанс соборовалась при самых трогательных обстоятельствах. Оба мальчика, Аннета и семья фермера — простые крестьяне, полюбившие несчастную женщину и ее детей, как родных, — стояли на коленях вокруг постели. Перед серебряным крестом, который держал смиренный певчий — сельский певчий! — старый священник причастил ее. Причастие! — величественное слово, выражающее еще более величественную идею, ведомую одной лишь римско-католической церкви.

— Эта женщина много страдала, — вот и все, что сказал кюре.

Мари Виллемсанс уже ничего не слышала, но глаза ее по-прежнему были устремлены на сыновей. Все, кто присутствовали при этой сцене, объятые ужасом, в глубоком молчании прислушивались к затихающему дыханию обреченной женщины. Время от времени глубокий вздох выдавал, что жизнь в ней еще борется со смертью. Наконец несчастная мать испустила дух. Все кругом разрыдались, кроме Мари. Бедный ребенок был еще слишком мал, чтобы постичь, что такое смерть. Аннета и фермерша закрыли глаза пленительному созданию, к которому внезапно возвратилась былая красота. Они отослали мужчин, вынесли мебель из спальни, одели покойницу в саван, уложили ее, зажгли вокруг постели свечи, по местному обычаю поставили рядом кропильницу, веточки самшита и распятие, затворили ставни и задернули окна шторами; позже пришел викарий, который всю ночь читал молитвы над телом покойной вместе с Луи, не захотевшим покинуть мать. Похороны состоялись во вторник утром. За гробом женщины, чей ум, красота и изящество снискали европейскую славу и чьи похороны стали бы в Лондоне некоей аристократической церемонией, событием столь важным, что ни одна газета не прошла бы мимо него, не соверши эта женщина невиннейшее из преступлений, преступление, возмездие за которое грешники претерпевают на земле, дабы души их прощенными отправились на небо, — за гробом этой женщины шли только старая служанка, двое детей да фермерша. Когда на гроб упали комья земли, Мари заплакал, поняв, что больше никогда не увидит мать.