Уильям Теккерей - Базар житейской суеты. Часть 4

Эмми уже не слышала этихъ словъ. Она смотрѣла на письмо. Этотъ самый billet-doux покойный Джорджъ Осборнъ всунулъ въ букетъ мистриссъ Кроли на балу у герцогини Ричмондской. И Ребекка сказала цравду: глупецъ упрашивалъ ее бѣжать.

Эмми опустила голову на грудь, и — разумѣется, заплакала, но думать надобно, что это уже послѣднія слезы въ этой книгѣ. Бекки стояла передъ ней, и съ почтеніемъ наблюдала эту рыдающую невинность, закрывшую глазки своими руками. Кто можетъ анализировать эти слезы, и сказать навѣрное, сладки онѣ или горьки? О томъ ли сокрушалась Эмми, что идолъ ея жизни рухнулъ съ пьедестала и разбился въ-прахъ у ея ногъ, или о томъ, что любовь ея была отвергнута и поругана недостойно? Могло, впрочемъ, и то статься: Амелія радовалась при мысли, что теперь нѣтъ больше роковой преграды между нею и новою, истинною привязанностью къ великодушному другу.

«Теперь уже ничто больше не удержитъ меня, думала мистриссъ Эмми. Я могу любить его отъ всего сердца. И я буду любить его, буду, буду, если только онъ проститъ меня и возьметъ къ себѣ.»

Думать надобно, что эти мысли взяли перевѣсъ надъ всѣми другими чувствами въ сердцѣ мистриссъ Эмми. Скоро она утѣшилась. Ребекка цаловала ее и старалась успокоить, обнаруживая такимъ-образомъ симпатію, которой до сихъ поръ мы еще не замѣчали въ мистриссъ Кроли. Она обращалась съ Эмми, какъ съ ребенкомъ, и гладила ее до головкѣ.

— Возьми теперь бумагу, перо, чернила, и напишемъ сію же минуту, чтобъ онъ пріѣхалъ, сказала Ребекка.

— Я… я уже писала къ нему сегодня утромъ, отвѣчала Эмми, зардѣвшаяся самымъ яркимъ румянцемъ.

Бекки залилась веселымъ смѣхомъ.

— Un biglietto? Eccola qua! запѣла она, какъ синьора Розина.

И пронзительная пѣснь ея раздалась по всему дому.

Черезъ два утра послѣ этой маленькой сцены, Амелія встала очень рано и пошла съ Джорджинькой гулять на пристань. День былъ мрачный, бурный и дождливый, Амелія не спала всю ночь, прислушиваясь къ завыванію вѣтра, и душевно сожалѣя о плавающихъ и путешествующихъ въ такую погоду. Несмотря, однакожь, на чрезмѣрную усталость и печальное расположеніе духа, она хотѣла гулять какъ можно долѣе. Взоры ея постоянпо были обращены къ западу, и съ участіемъ слѣдили за бурными волнами, прибивавшимися къ берегу. Дулъ сильный вѣтеръ, и дождевыя капли били по лицу мистриссъ Эмми и ея сына. Оба они молчали: изрѣдка только мальчикъ обращалъ къ своей спутницѣ нѣсколько словъ, обнаруживавшихъ его безпокойство.

— Въ такую погоду онъ не поѣдетъ, сказала мистриссъ Эмми.

— А я, такъ увѣренъ, что поѣдетъ, держу десять противъ одного, отвѣчалъ мальчикъ. Посмотри-ка, мамаша, вонъ тамъ, кажется, дымится пароходъ.

И Джорджъ указалъ на точку, едва виднѣвшуюся на отдаленномъ пунктѣ моря.

Черезъ нѣсколько минутъ оказалось несомнѣннымъ, что то былъ дѣйствительно пароходъ, но изъ этого, покамѣстъ, еще ровно ничего не слѣдовало. Могло статься, что Вилльяма не было въ числѣ пассажировъ, можетъ-быть онъ не получилъ письма, или получилъ, да не захотѣлъ ѣхать. Тысячи опасеній этого рода, одно за другимъ прокрадывалмсь въ безпокойное сердце Эмми.

Пароходъ между-тѣмъ приближался съ замѣчательною быстротою. Въ рукахъ Джорджиньки былъ щегольской телескопъ, съ которымъ онъ управлялся мастерски. Онъ поминутно смотрѣлъ въ даль на дымящуюся трубу, и сообщалъ своей матери о послѣдствіяхъ своихъ наблюденій. Наконецъ онъ ясно разсмотрѣлъ самый флагъ англійскаго парохода, колыхавшійся отъ вѣтра. Сердце его матери забило сильную тревогу.

Эмми попробовала сама вооружиться телескопомъ, и утвердивъ его на плечѣ Джорджа, открыла свои наблюденія, но передъ глазами ея вертѣлось какое-то черное пятно безъ опредѣленной формы и вида. Больше ничего не замѣтила мистриссъ Эмми.

Джорджинька взялъ опять телескопъ, и навелъ его на пароходъ.

— Ахъ, какъ онъ славно прорѣзываетъ волны! сказалъ мальчнкъ. На палубѣ, однакожь, всего только два человѣка, кромѣ штурмана. Одинъ лежитъ, закутавшись въ шинель… Ура! Это Доббинъ!

Онъ захлопнулъ телескопъ, и обвился руками вокругъ шеи своей матери. Душевное расположеніе мистриссъ Эмми измѣнилось съ необыкновенной быстротой, и она, выражаясь словами любимаго поэта δακρύοεν γελάσασα, то есть, слезами засмѣялась. Какъ иначе? Она была увѣрена, что это Вилльямъ. Другому некому и быть. Вѣдь она лицемѣрила, когда говорила, что онъ не поѣдетъ. Разумѣется, онъ поѣдетъ, развѣ онъ смѣлъ не поѣхать? Не смѣлъ, она знала это заранѣе.