То была яростная супружеская ссора, в которой, однако, последнее слово осталось за женщиной, — мужской голос мало-помалу смягчался, делался более ласковым, раздавался реже и, наконец, от брани и упреков перешел к просьбам или извинениям. Потом во флигеле все утихло, и пан Клеменс стремительно направился в зальце, в котором: жила его сестра. Пробыл он там недолго, но когда ушел, над потолком комнаты, в которой я сидела, раздались громкие рыдания панны Теодоры.
На другой день, когда, выходя из дому, я встретила ее на дворе, глаза ее были красны от слез.
— Вот видите! — тихонько начала она жаловаться мне. — Так-то и всегда! Чей грех, а покаяние мое! Я вчера предостерегала его насчет прогулок его жены и насчет того Робека. Сначала он рассердился на нее, а меня все благодарил, потому что он страшно ревнив; но потом, когда поговорил с ней, она так вывернулась, так обошла его, что он ворвался ко мне, как бешеный, и обругал за то, что будто я сплетничаю на его жену и клевещу на нее… И так всегда…
Я сделала замечание: не лучше ли ей совсем перестать вмешиваться в их супружеские дела и обращать внимание брата на поведение его жены.
Панна Теодора раскраснелась и воскликнула:
— Чтоб я стала смотреть на ее проделки и молчать! Ну нет! Мне близки к сердцу честь и спокойствие родного брата, но если б и не это, разве она мало обижает меня? Поднимает меня насмех. перед кем только может, клевещет, рассказывает, что у меня с паном Лаурентием был роман, что он бросил меня, что я стара и безобразна… Жалеет для меня всякого куска, запирает передо мной все, как перед вором… порой нарочно подольет мне воды в суп, а чай замутит чем-нибудь грязным; а когда я не могу есть или пить, она говорит мне в глаза, что дареному коню в зубы не смотрят, что я живу у них из милости, что мне все должно казаться хорошим… Брату я прощаю мои обиды, но ей… простить и делать поблажки не могу! Чужая она мне, хитростью втерлась в наш дом! За Клеменса она вышла для того, чтоб жить в достатке, а теперь обирает и обманывает его!..
Примирить этих двух женщин, принужденных жить в одном доме, было бы невозможно как примирить воду с огнем. Они ненавидели друг друга. Откуда происходила эта ненависть? Может быть, от противоположности двух натур, совершенно несходных и тем не менее силой обстоятельств прикованных к одному месту, от мелочей обыденной жизни, от ничего и ото всего.
Отсюда проистекали моральные страдания, мелкие, но постоянные, и главная тяжесть их падала на ту, которая в сердце хозяина и владетеля дома занимала меньшее место.
Пани Ядвига, молодая, прекрасная, с великолепной фигурой и пламенными кокетливыми глазами, иногда подвергалась грубым припадкам ревности или скупости мужа, но в сущности неограниченно властвовала над ним и изо всех ссор и столкновений выходила победительницей. Упреки, брань, унижения и лишения всякого рода доставались в удел тому маленькому существу с розовым личиком и морщинистым лбом, которое одиноко сидело и жестоко страдало в своем маленьком зальце, не переставая с непобедимым упорством мечтать о лучшем будущем.
Каждый день с утра из окна моей комнаты я видела, как деятельно и усердно Клеменс Конец занимается в своей усадьбе. Высокий, плечистый, с рыжими волосами, с лицом, как у сестры, круглым и румяным, он уже на рассвете выходил во двор, сам задавал корму красивой толстой корове, стоявшей в хлеву, копал в огороде грядки, пересаживал кусты, нередко рубил дрова или с топором и мотыгой в руках возился у плетня. Все это он делал солидно и с видимым удовольствием, а когда, после восхода солнца, со двора или из окна флигеля доносился голос пани Ядвиги, призывавшей его завтракать, он поднимал свое лицо, утомленное, но вместе с тем проясненное удовольствием, старательно складывал в маленький сарайчик свои инструменты и поспешным, широким шагом направлялся к своему жилищу.
Тогда, внутри флигеля раздавались стук столовой посуды, голоса только что проснувшихся детей; в открытое окно было видно, как мелькает утренний чепчик пани Ядвиги, всегда белоснежный, как Клеменс Конец сидит за блестящим, как золото, самоваром и на коленях держит сына или дочь. Он нежно обнимал ребенка, склоняя свое круглое румяное лицо к его маленькому личику, и весело заглядывал ему в глаза.
В эту раннюю пору дня в нем можно было видеть солидного хозяина дома и счастливого отца семейства; но когда, после завтрака, он уходил в город, в казенную типографию, в которой с давнего времени занимал место первого наборщика, то представлялся совершенно другим человеком. В черной и всегда чистой одежде, в старомодном, но тщательно приглаженном цилиндре, когда было холодно — в приличном пальто, он имел вид достаточного горожанина, весьма обращающего внимание на приличия, умеющего слегка приспособляться к моде и высоко ценящего свое достоинство. Его шаги, и так солидные, на улице становились еще более солидными, а синие, как и у сестры, глаза смотрели из-под низкого лба с выражением самоуверенности и полнейшего спокойствия. Грубый в обращении, улыбавшийся только тогда, когда он ласкал своих детей, Клеменс Конец не совсем был чужд тому, что можно назвать духовным светом. Четыре класса гимназии оставили в его голове следы некоторых знаний, — правда, почти сглаженные долгой умственной голодовкой, но полнейшим невеждой он не был. Книг он не читал никогда и откровенно признавался в этом.
Читать дальше