Николай Степанченко: МЕДСЕСТРА

Да. Если б шеф — Вадик не докричался до него, мы бы вряд ли его уложили с кроватью на место. Привязали теперь не только его, но и кровать притянули простынями к батареям.

Вадик лежал у нас дня четыре, пока его не перевели на этажи, а Толик на следующий день пришел в сознание, и мы радовались общению с ним еще две недели. Пока Вадик лежал у нас, в коридоре на корточках неподвижно сидел худой человек. Напротив него на двух стульях сидели опера — было у них подозрение, что Вадика приедут достреливать. Судя по всему, ели они у него с рук и статус-кво желали сохранить. Пока Вадик и Толик лежали у нас, медсестрички объедались свежими фруктами и шоколадом, у их лечащего доктора появилась в ординаторской на столе газета «Автофотопродажа», по всему отделению стояли живые цветы, и у меня лично дела пошли вгору.

Даже лежа у нас, в интенсивной терапии, Вадик продолжал руководить своим хозяйством снаружи. Делал он это, словно босс сицилийской мафии, при помощи крошечных записочек, которые просил врачей и сестер относить в холл худому человеку. Попросил он отнести записку и меня. «Пойдешь в коридор, там где-то ошивается Калашников. — Калашников? — От названия автомата мне стало не по себе.

— Там сидит мужик, — терпеливо объяснил Вадик, — его зовут Калашников, отдашь записку ему». От сердца немного отлегло, но все равно было неспокойно. В коридоре по случаю позднего вечера уже никого не было. Неподвижно на корточках сидел Калашников — теперь я знал, как его зовут. Было в его фигуре нечто странное, что-то неуловимо тягостное, что никак не давалось глазу. Напротив, на двух стульях, сидели два коротко стриженных парня. Они словно не замечали худого мужика напротив, а тот прикрыв глаза и сложив плечи внутрь, подобно орлу, будто дремал. Их пиджаки висели на спинках стульев. Под мышкой у каждого было по потертой коричневой кобуре. По повадке парней, по тому, как они двигались, как привычно оттопыривалась левая рука над кобурой, становилось ясно, что парни умеют пользоваться содержимым кобуры, а по спокойным одинаковым лицам, что они при случае воспользуются содержимым кобуры с огромным удовольствием.

Парни, судя по всему, пили чай. У ног одного из них стоял оранжевый «двухстаканный» термос. Мама мне в таком давала чай в школу. Они по очереди делали скупые глотки из единственной пожелтевшей чашечки. При моем приближении они перестали прихлебывать и замерли, не мигая, рассматривая меня. Я подошел к Калашникову и протянул ему сложенный вчетверо клочок бумаги. Одним движением он вынул у меня из руки записку и встал. Тут наконец до меня дошло, что именно в его фигуре было не так. Я увидел, что у него нет правой руки и части плеча. Он ушел очень быстро и тихо, так и не сказав ни слова. Я повернулся уходить. «Эй, малой, чефир будешь?» Я читал про этот напиток, но пробовать его не приходилось. Победила, конечно, молодая любознательность. Сделал глоток черной остропахнущей жидкости. От горечи сводило скулы. «А сахара нету? — Сердце мое вдруг сорвалось в галоп. — Не, малОй, нельзя сахар — «мотор» станет». Я сделал еще глоток. Голова кружилась, во рту стало сладко. Ощущая эйфорию и чувствуя необходимость поддерживать разговор дальше, я спросил у оперов еще что-то. Разговор в конце концов свернул на бригаду Вадика, а потом и на Калашникова. Наблюдая за мной, они посмеивались и, прихлебывая чефир, старший оперуполномоченный Сергей и просто оперуполномоченный Сергей рассказали, что калека Калашников служит в бригаде Вадика нАрочным. Оружия ему в руки больше не дают, а Калашниковым его назвали после того, как он из «Мухи» как из «калаша» стрельнул. «Артист», — косо улыбаясь, подытожил старший Сергей.

****

Если вы внимательно приглядитесь к художникам, что стоят на Андреевском спуске, вы, конечно, не пропустите однорукого седого дядьку, что молча сидит у своих темных акварелей, недалеко от лестницы на гору Плакальщицу. Он сидит, словно орел, сложив плечи внутрь, и ни с кем никогда не торгуется.

Вадик с 1995 года лежит под елью на Лесном кладбище и на черном камне в рост написано:

Тропинка к тебе травой зарастет,

Надгробная надпись сотрется,

И слезы уймутся и горе пройдет,

Но счастье назад не вернется.

А про Толика я ничего не знаю.

Странно, но до меня, кажется, никто никогда не классифицировал виды больничной жизни — медперсонал. Я кое-что помню и думаю, что там не очень, среди хрома и кафеля что-то изменилось за десять лет. Весь медперсонал можно условно разделить на три большие группы. Младший, средний и врачей.