Осаму Дадзай - Исповедь «неплноценного» чловека

Пищу в доме Палтуса всегда готовил паренек. Аккуратно три раза в день он приносил мне в комнату поднос с едой, а сам с Палтусом ел в закуточке под лестницей; судя по частому стуку палочек о посуду, ели они всегда очень торопливо.

В конце марта Палтус неожиданно пригласил меня вечером к столу — то ли он напал на выгодное дело, то ли были тому другие причины (а может быть, и то и другое сразу плюс еще что-нибудь, что мне понять не дано), усадил за стол, на котором я заметил редкую в его доме бутылочку сакэ, сасими из тунца, и сам в восторге от своего гостеприимства предложил мне, скучающему иждивенцу, чашечку рисовой водки, сопроводив свой жест следующей фразой:

— Ну? Как думаешь жить дальше?

Я ничего не ответил. Выпил немного сакэ, закусил сушеной рыбкой и стал рассматривать серебристые глаза рыбешки. Хмель растекался по телу; я вспомнил вдруг, как кутил в старые добрые времена, даже о Хорики подумал с грустью. Страстно захотелось свободы, и я едва сдерживался, чтобы жалобно не заплакать.

— Значит, так... События развиваются таким образом, что судебное дело откладывается, то есть суда не будет. И если есть у тебя хоть чуть-чуть желания, можешь, значит, как бы это сказать, снова возродиться. Так что давай, если образумишься, — обращайся ко мне за советом, что-нибудь постараемся придумать.

В речах Палтуса (а, собственно, так говорят в этом мире все люди) была какая-то заумь — витиеватая, туманная, позволяющая в любой момент ретироваться; такое осторожничанье, практически бессмысленное, а также мелочные торги всегда ставили меня в тупик, все сразу делалось безразличным, я сводил такие разговоры к шутке, короче, отдавался воле других, признаваясь в собственном поражении.

Позднее я с грустью понял, что Палтус мог бы на том и остановиться, потому что не нужна никому пресловутая забота о ближнем, все это — присущая всем и непонятная мне псевдоблагопристойность, не более. Палтусу достаточно было сказать: «С апреля иди в гимназию — хоть в государственную, хоть в частную. И тогда из дома будут присылать достаточно денег на твое пропитание».

Оказалось, и в самом деле в родительском доме так решили. Сказал бы мне Палтус об этом прямо — я бы прислушался к его словам. Но он вел разговор уж очень завуалированно, это только раздражало меня и привело в конечном счёте к тому, что моя жизнь совсем перевернулась.

— Ну, а ежели ты не посчитаешь нужным советоваться со мной,— как знаешь.

— О чем советоваться? — я и в самом деле не мог взять в толк, о чем следует с ним говорить.

— О том, что творится у тебя в душе.

— То есть?

— То есть, что ты сам собираешься делать дальше?

— Мне идти работать?

— Да нет, я говорю о твоем внутреннем настрое. Чего ты вообще хочешь?

— Вы же говорите, надо продолжать учиться...

— Для этого нужны деньги. Но дело не в деньгах, дело в твоем настроении.

Ну почему он не сказал всего одну фразу: «Будешь учиться — и тогда из дома станут высылать деньги?» Сказал бы — и я моментально перестроился бы. Так нет же, он не сказал. А я продолжал блуждать в потемках.

— Ну что? У тебя хоть мечты какие-нибудь есть? О тебе заботятся, стараются, но ты, видно, никогда не поймешь, как это нелегко...

— Виноват...

— Ведь я действительно беспокоюсь о тебе. Мне, конечно, хочется, чтобы ты сам всерьез задумался. Чтобы ты доказал, что псе понимаешь, начинаешь отныне новую, красивую жизнь. Если бы ты подошел ко мне, поделился своими планами на будущее, спросил совета — я бы с удовольствием обсудил с тобой твои дела. Я человек бедный, и потому, ежели ты намерен роскошествовать дальше, то ошибся адресом. Но если ты возьмешься за ум, продумаешь свою жизненную программу, поделишься со мной планами — я, ну, насколько позволят мои возможности, буду рад помочь тебе, выйти на твердую дорогу. Это ты понимаешь? Гак чего же ты все-таки хочешь?

— Если нельзя так просто оставаться в этой комнатке, пойду работать и...

— Ты это говоришь серьезно? В наше время даже выпуск- инкам императорского университета непросто...

— Я ведь не собираюсь стать служащим.

— Кем же ты собираешься стать?

— Художником,— решительно выпалил я.

— Что?!

Не забыть мелькнувшего в лице Палтуса ехидства, никогда не забуду, как он захохотал, услышав мое признание. Сколько прозрения было в этом хохоте! И не только презрения... Если наш мир сравнить с морем, то, как сквозь толщу воды просматриваются фантастические колеблющиеся блики, так же сквозь смех проглядывает запрятанная вглубь сущность взрослых людей.