Стефан Цвейг - В сумерках

Через несколько минут мальчик приходит в себя. На секунду взгляд его бессознательно устремляется ввысь, в белесое небо, откуда холодно смотрят на него редкие звезды. Он хочет встать, но, едва шевельнувшись, чувствует в правой резкую, нестерпимую боль и едва удерживается от крика. Теперь он понимает, что с ним случилось. Понимает он и другое: здесь, под окном Марго, ему нельзя оставаться, нельзя ни позвать на помощь, ни двигаться без опаски. Со лба каплет кровь, наверное, он упал на камень или чурку. Но он наскоро отирает кровь рукой — лишь бы не заливало глаза.

Потом он пробует, перекатившись на левый бок, впиваясь пальцами в землю, продвинуться вперед. Когда заденешь за что-нибудь или даже просто встряхнешь сломанную ногу, боль поднимается такая, что он боится снова потерять сознание. Но все равно он ползет дальше, медленно, чуть не полчаса, до лестницы и руки уже отнимаются от усталости. Холодный пот мешается на лбу с упорной струйкой крови. А последнее — и самое страшное — еще впереди: надо взобраться по ступенькам, и медленно-медленно, превозмогая нестерпимую боль, он одолевает лестницу. Он еле дышит, когда добирается до верху и дрожащими руками хватается за перила. Еще несколько мучительных шагов до дверей зала, откуда пробивается свет и слышны голоса. Вцепившись в дверную ручку, он подтягивается всем телом, но дверь неожиданно подается, и он с размаху влетает в ярко освещенную комнату.

Вид у него, наверное, ужасный — на лице кровь, весь перепачкан землей, и как он рухнул на пол! Недаром мужчины, как один, молниеносно выскакивают из-за стола, роняя стулья, и бросаются к нему. Мальчика осторожно переносят на диван. У него еще хватает сил пролепетать, что он скатился с лестницы, когда собирался погулять в парке, но тут перед глазами начинают плясать черные завесы, мало-помалу обволакивая его, и тогда он теряет сознание и уже ничего не помнит.

Седлают лошадь, и кто-то едет в ближайшее селение за врачом. Призрачно оживает разбуженный замок. По коридорам и переходам светлячками мелькают дрожащие огоньки, двери распахиваются, шепот, расспросы, сбегаются полусонные испуганные слуги, и наконец, мальчика, все еще не очнувшегося, переносят в его комнату.

Врач находит перелом ноги и говорит, что опасности для жизни нет. Но больному придется долго лежать неподвижно с ногой в лубке. Когда мальчику сообщают об этом, он отвечает слабой улыбкой. Приговор его не пугает. Напротив, если хочешь помечтать о той, кого любишь, хорошо долго лежать одному, без шума и без людей, в светлой, высокой комнате, за окном которой шелестят вершины деревьев. Как отрадно все продумать и помечтать в тиши о ней, единственной, чтоб никакие заведенные порядки и обязанности тебе не мешали, чтобы кругом не было никого, кроме сладостных картин, которые обступают твою постель, стоит лишь на минуту сомкнуть глаза. Быть может, в любви и нет ничего прекраснее, чем эти тихие мгновения, полные смутных, легких мечтаний.

В первые дни боль еще сильна, но даже боль служила ему своеобразным источником радости. Мысль о том, что он претерпевает ее во имя Марго, во имя своей возлюбленной, поднимает его в собственных глазах, наполняет гордостью. И лучше бы — рану на лице, думает он, чтобы можно было стойко и открыто носить ее, как носит рыцарь цвета своей дамы, а всего лучше — вообще не очнуться, остаться под ее окном. И он мечтает о том, как она просыпается утром от гула взволнованных голосов, с любопытством выглядывает из окна и видит внизу бездыханное тело того, кто умер ради нее, и он видит, как она, вскрикнув, падает, он даже слышит этот пронзительный крик, видит ее отчаяние, ее скорбь, видит, как до конца безрадостных дней своих, всю свою жизнь она носит траур, грустная и молчаливая, а когда люди спрашивают о причине ее горя, губы у нее вздрагивают.

По целым дням упивается он своими мечтами, сперва лишь в темноте, потом с открытыми глазами, скоро привыкнув к сладостным посещениям милого образа. Отныне нет часа слишком светлого или шумного для того, чтобы образ ее, скользнув по стене легкой тенью, мог прийти к нему, чтобы голос ее послышался ему в шуме дождевых струй, в скрипе песка — на солнцепеке. Часами он говорит о Марго или пускается с ней в дальние удивительные путешествия. Но порой он в смятении пробуждается от своих снов. А стала бы она горевать о нем? Помнила бы его?

Правда, она заходит проведать больного. Часто, когда он лежит и мысленно говорит с ней или видит перед собой ее светлый образ, дверь вдруг отворяется, и она входит, стройная и прекрасная, но совсем не такая, какую он видит в мечтах. Нет в ней той кротости, не склоняется она с тревогой над ним, чтобы поцеловать его в лоб, как это делает Марго его снов. Она просто садится рядом и спрашивает, как он себя чувствует, болит ли нога, и рассказывает о каких-нибудь пустяках. Но в присутствии Марго он испытывает такой сладостный страх, такое замешательство, что не смеет взглянуть на нее и порой нарочно закрывает глаза, чтобы лучше слышать ее голос, глубже впитать звук ее слов, эту неповторимую музыку, которая будет звучать в нем много часов спустя. Отвечает он ей односложно, он чересчур любит тишину, когда слышно только ее дыхание и кажется, что они одни и в этой белой комнате, и на всем белом свете. Когда она затем встает и направляется к звери, он с трудом, несмотря на боль, приподнимается, чтобы еще глубже запечатлеть в памяти ее облик, чтобы еще раз обнять, взглядом ее, живую, пока она снова не ускользнула в зыбкую реальность его снов.