Стефан Цвейг - В сумерках

Остальные скоро нагоняют его. Слева и справа жужжат беззаботные голоса, но и слова и смех так же лишены для него смысла, как дробный стук копыт. Он терзается оттого, что не посмел сказать ей о своей любви, вырвать у нее признание. Желание укротить ее становится все неистовей, словно багровый туман застилает ему глаза. Почему он не сумел посмеяться над ней, как посмеялась над ним она? Он невольно все погоняет и погоняет лошадь, и от этой бешеной скачки ему становится легче. Но тут сзади кричат, что пора поворачивать. Солнце поднялось уже высоко над холмом, близится полдень. С полей тянет легким дымком, все краски стали ярче и сверкают, как расплавленное золото. Тяжкая духота гнетет землю, сонно трусят вспотевшие лошади, хрипят, и теплый пар поднимается от их спин. Кавалькада опять собралась воедино, но веселье выдохлось и разговор почти иссяк.

Появляется и Марго. Лошадь у нее вся в мыле, белые хлопья прилипли к амазонке, узел волос вот-вот рассыплется, пряжки едва удерживают его. Мальчик смотрит как зачарованный на эти белокурые пряди, и мысль о том, что они могут рассыпаться и хлынуть бурным, неукротимым потоком, сводит его с ума. Вот уже в конце дороги завиделись сводчатые ворота, а за ними широкая аллея, ведущая к замку. Мальчик осторожно объезжает других, первым спешивается и, бросив подбежавшему слуге поводья, покидает кавалькаду. Марго едет в самом конце. Она едет медленно-медленно, устало откинувшись в седле, словно обессиленная порывом страсти. Вот такой она и должна быть, когда утолит желание, думается мальчику, вот такой она и была вчера, позавчера. Воспоминания снова горячат его. Он устремляется к ней. Задыхаясь, помогает ей спешиться. Пока он держит стремя, рука его лихорадочно стискивает нежную щиколотку. «Марго!» — шепчет, почти стонет он. Но она даже не удостаивает его взглядом и, равнодушно опершись о подставленную руку, спрыгивает на землю.

— Марго, какая ты чудесная, — опять лепечет он. Она пронзительно взглядывает на него, изломанная бровь снова взлетает кверху.

— По-моему, ты пьян. Боб. Что за вздор ты несешь?

Но, возмущенный таким притворством, теряя голову от страсти, он прижимает к себе ее руку, которую она не успела отнять, прижимает изо всех сил, словно хочет вдавить ее себе в грудь. Марго вспыхивает от гнева, отталкивает его с такой силой, что он еле удерживается на ногах, и быстро уходит прочь. Так быстро, что никто ничего не заметил, и ему самому все случившееся кажется лишь дурным сном.

И весь остаток дня он так бледен и взволнован, что белокурая графиня, мимоходом потрепав его по голове, спрашивает, не заболел ли он. И так зол, что отшвыривает пинком свою собаку, которая бросилась ему навстречу с радостным лаем. И так неловок в играх, что девушки смеются над ним. Сегодня вечером она не придет — эта мысль отравляет ему кровь, делает его угрюмым и сердитым.

Чай подают в саду. Марго сидит напротив, но не смотрит на него. Словно притягиваемый магнитом, он то и дело пытается заглянуть ей в глаза, но они бесстрастны, как холодные серые камни, и не отвечают ему. Его бесит эта жестокая игра. Когда она резко отворачивается от него, он сжимает кулаки и чувствует, что готов побить ее.

— Что с тобой, Боб? Почему ты такой бледный? — вдруг раздается у него над ухом. Это спрашивает Элизабет, младшая сестра Марго. Глаза ее светятся теплым, мягким светом, но он этого не замечает. Он чувствует, что застигнут врасплох, и огрызается:

— Не лезьте ко мне с вашими дурацкими заботами!

И тут же раскаивается, потому что Элизабет бледнеет как полотно и, отвернувшись, говорит со слезами в голосе:

— Это уж ни на что не похоже!

Все смотрят на него сердито, даже грозно, да и сам он понимает, что вел себя недостойно. Но прежде чем он успевает извиниться, раздается голос Марго, сухой, холодный и острый, как нож:

— Боб вообще слишком дерзок для своего возраста. Мы напрасно обращаемся с ним как с джентльменом и даже просто как со взрослым мужчиной.

И это говорит Марго, та самая Марго, которая всего лишь вчера протягивала ему для поцелуя губы. Все плывет у него перед глазами, все заволакивается туманом.

— Тебе это лучше знать, — отвечает он, с особенной злобой подчеркивая слово «тебе», и выскакивает из-за стола. От резкого движения стул его падает, но он не оборачивается.

А вечером, отлично понимая, что это бессмысленно, он все же опять стоит в саду на том же месте и молит Бога, чтобы она пришла. Может быть, и это было только притворство и упрямый вызов? Нет, он ни о чем больше не станет спрашивать и мучить ее больше не станет, лишь бы она пришла, лишь бы снова ощутить прикосновение ее мягких влажных губ, от которого все вопросы замрут на его устах. Время словно уснуло, ленивым, неповоротливым зверем разлеглась перед замком ночь; часы тянутся до безумия медленно. Насмешливые голоса слышатся ему в тихом шорохе травы, словно недобрые руки, дразнят его ветви и сучья, покачиваясь, играя тенью и блестками света. Чужды и непонятны все звуки, они язвят сильней, чем тишина. Вот где-то далеко залаяла собака, вот сорвалась с небосвода звезда и упала куда-то позади замка. Ночь становится все светлей, исчертившие дорогу тени дерев все темнее, и все невнятнее тихий немолчный шелест. Потом набегают облака и снова укрывают небо блеклым и унылым мраком. И от этого одиночества больно сжимается мятущееся сердце.