Федор Крюков - Зыбь

Бунтиш слышал буйные, вызывающие крики, доносившиеся все с того же зачарованного ужасами места. Иногда улавливал отдельные слова или обрывок неналаживающейся песни. И так прошло несколько длинных, томительных минут. Стал опять стягиваться рассыпанный отряд полиции. Из переулка вынырнул несколько сконфуженный Фараошка, а за ним кучка босоногих баб. И все молча, выжидательно всматривались в серый полог ночной дали, закутавшей от глаз буйствующих, таинственно-грозных гуляк.

Вон как будто что-то вырисовывается и мелькает между черными валами улицы. Как будто ближе подвигаются пьяные голоса. Один все запевает песню и бросает. Звонко отпечаталось в воздухе крепкое слово. Два голоса вместо запели песню и расползлись врозь. Присоединился третий — подголосок. Он нашел верную ноту, полился широко и красиво. Вот они — близко…

Фараошка опять неслышно нырнул в переулок, громко заплескали вслед за ним бабьи юбки. За бабами подался и остальной отряд. Бунтиш держался некоторое время на виду, но потом спрятался за угол и, осторожно выглядывая из-за него, следил за движением неприятеля.

Ему теперь видно было, как певцы медленно переступали ногами, останавливались, дирижировали руками и головами. Видимо, влагали в песню много чувства.

Ножей в руках не видать. Пьяны крепко, но настроены, по-видимому, мирно… Как будто даже на скорбно-покаянный лад…

И когда они подошли ближе и стало несомненно, что ножей у них нет, Бунтиш, перекрестившись, выступил из-за угла и произнес обычное:

— Кто идет?

Широко расставив ослабевшие ноги, они остановились перед ним. Долго молчали, вглядываясь с удивлением в его воинственную фигуру, и были смешны, но не страшны. Наконец Копылов радостно прохрипел:

— Дядюшка!.. Игнат Ефимыч!.. Это ты?.. Болезный мой!.. Вот, ребята! — растроганным голосом воскликнул он, — Польшу человек асмирял! Ка-ва-лер! И сейчас царю-отечеству служит!.. Дядюшка! милый мой! сердешный! Я тебе в ноги за это поклонюсь…

И, растопырив руки, точно нащупывая ими пространство, Копылов с трудом, медленно стал нагибаться. Потом качнулся вперед порывисто и сразу ткнулся головой в колени Бунтишу. Долго и трудно вертел задом, стараясь подняться. Поднявшись, обнял старика и троекратно облобызал с обеих сторон его спутанную бороду.

— Извини, сделай милость… выпили… — сказал он виноватым тоном.

— Выпили, так на спокой надо!

В голосе Бунтиша была отеческая строгость.

— Дай мне власть — я с ней поговорю! — угрожающим, пьяным голосом закричал вдруг Терпуг.

— На спокой пора! Нечего булгачить станицу!..

— Атамана мне дай сюда, я спрошу у него отчет! Куда недоуздки станичные делись? А жито из общественного магазина, а?..

— Какое там жито? Вот в клоповку тебя завтра! — сердито возразил Бунтиш.

— А в едало не хошь?

Это очень обидело старика. Какой-то молокосос, равный годами его правнукам, смеет оскорблять георгиевского кавалера! Старое сердце закипело…

— Ах, ты… распроделать тебя в кадык…

Он вдруг широко размахнулся своей пикой и не ткнул, а просто плашмя треснул ею по голове, но попал не в обидчика, а в Копылова, который стоял слева. Копылов в ответ спокойно, точно это была игра, молча, не спеша взмахнул кулаком и ударил Бунтиша по его лохматой папахе. Буптиш одно мгновение как будто раздумывал, упасть или нет, потом медленно, словно нехотя, повалился. Еще три раза над ним, уже лежавшим, молчаливо поднялся и опустился кулак Копылова. Потом все трое — Терпуг, Копылов и Грач, — обнявшись, пошли медленным, неспешным шагом дальше и снова запели ту самую песню, которую оборвали.

Бунтиш полежал с минуту, медленно поднялся, постоял в раздумье. Потом коротко ругнулся и засвистел в свисток заливисто и звонко. Опять далеко, в двух местах, отозвались ему такие же свистки: не спим, дескать! Через несколько минут к нему боязливо, с опаской подошли три-четыре сочувствующих бабы.

— Вот арестанты, сукины сыны! — эпически-спокойным топом говорил старик. — Прямые арестанты!..

— Я говорила тебе: не трожь! Чего с пьяными связываться? — сказал назидательно бабий голос.

— Говорила, говорила… Поди ты к… Кабы мне кто подержал их, я бы им… Говорила!..

— А больно?

— Шею повернуть нельзя…

— Подержи-ка их, поди… Теперь до атамана, слыхать, пошли — они ему отпоют про недоуздки-то…