Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр

Было слышно, как в фонтане на площади журчит вода, но Хуану-Тигру казалось, что это шумит его собственная кровь – шумит и целым потоком выливается наружу, оставляя его бездыханным, так на него подействовали слова вдовы.

Наступило молчание – может быть, и короткое, но зато бесконечно глубокое.

Вдова думала: «Господи, вот Ты и открыл мне Свою волю вот и разрешилась моя судьба. Ты хочешь, чтобы я была Твоей невестой, но не в монастыре, а здесь, в миру. Что ж, я понимаю… понимаю. Вот он, мой второй брак, и он еще чище, чем первый, ведь в нем уже совсем нет ничего ложного, корыстного, грубого или чувственного. Ничего, даже и звука голоса. Я буду его рабой, а он моим господином, но он и не заметит… Я буду жить только для него, но он и не заметит… Я отведу от него все беды, но он и не заметит… Я принесу в его дом счастье, но он и не заметит, что это счастье принесла ему я. Радость переполняет мою душу, как мед – созревшие соты».

Ее лицо белело во тьме, сияя серебристым блеском, а из ее уст изливалась, наподобие нежного сияния, еле слышная речь.

– Мне смешно, – сказала донья Илюминада, но то был безмолвный смех, – смешно потому, что я могу представить себе, какое у вас сейчас испуганное лицо, хоть я его и не вижу. Интересно, что за нелепая мысль пришла вам в голову? Наверное, вы подумали, что я сошла с ума? Хоть вы и храбритесь, но я-то знаю, что вы боитесь домовых и привидений, меня вам не провести. Друг мой, надо жить в реальном, а не выдуманном мире. Вот вы сейчас успокоитесь, и мы, как добрые друзья, продолжим нашу мирную беседу.

У Хуана-Тигра от страха зуб на зуб не попадал. Он пытался, но никак не мог разгадать смысл слов вдовы Гонгоры. Они казались ему таинственными, насмешливыми, горькими… И уж по крайней мере куда менее ясными, чем ее безжизненно-прозрачный девственный лик.

Отворилась дверь, и в дверном проеме показалось маленькое существо, лепечущее сквозь слезы:

– Сеньора Илюминада, миленькая, я от мамы. Мама просит, не можете ли вы дать в долг, ради Пресвятой Девы…

Вдова Гонгора зажгла керосиновую лампу, висевшую над прилавком, и Хуан-Тигр увидел, что у порога стоит смуглая худенькая девчушка лет шестнадцати, вся в лохмотьях, но с огромными, лучистыми глазами.

– Входи же, Кармина, – ответила ей донья Илюминада. – Как там твоя мама? Что тебе нужно?

– Мама все время, и днем, и ночью, сильно кашляет и хрипит, прямо грудь разрывается. Но доктор сказал, что она поправится, если будет пить лекарство, которое он прописал. А еще ей надо поставить пластыри на грудь и на спину, обвязав их шерстяной тряпочкой. Вот мама и прислала меня к вам за желтой шерстью из Прадолуэнго [17]– ей надо треть вары. [18]Она вам заплатит, когда выздоровеет и снова будет торговать на базаре овощами. А пока она совсем не встает и ничего не зарабатывает, у нас даже на хлеб нет денег.

Донья Илюминада достала с полки рулон шерстяной ткани, отмерила и отрезала от него кусачек.

– Вот тебе полвары, вдруг трети будет мало. И скажи маме, пусть не волнуется: когда поправится, тогда и заплатит. И возьми вот эти две песеты. Мало, конечно, но больше никак не могу, а меньше даст только человек с каменным сердцем.

Хуан-Тигр сунул руку в карман жилета и достал оттуда два реала медяками, отсчитав их Кармине монету за монетой.

– Я же говорила, что меньше даст только каменный, – сказала, улыбнувшись, вдова.

– Так это я, что ли, каменный? – мрачно спросил Хуан-Тигр.

– Сердце у вас каменное… Да не будьте же вы таким жадным, дайте ей хоть еще два реала.

– Сеньора, у меня больше обязанностей, чем у вас: вы живете одна, вы только для себя и стараетесь…

– Да, одна, только для себя и стараюсь… Так оно и есть, вы просто насквозь все видите, – пробормотала вдова, пристально взглянув на Хуана-Тигра.

– А насчет того, будто у меня сердце каменное, – возразил он, еще не вполне опомнившись после недавнего потрясения и потому не услышав намека в словах доньи Илюминады, – так я рад, что оно у меня каменное, а не из сливочного масла. И не думайте, что я жадный. Вот тебе, девочка, еще монетка. На, бери! Вот, сеньора, смотрите. Я это ей даю из милосердия, потому что, по моим понятиям, милосердие – это долг, а не слезливая жалость. А для того, чтобы исполнить этот долг, я прямо сейчас же и пойду к зеленщице Кармоне и не возьму с нее ни гроша – ни за осмотр, ни за лекарства. И пусть потом мне скажут, кто лучше лечит больных и кто лучше разбирается в медицине: я, простой знахарь, или те важные докторишки с дипломами.