Борис Житков - Виктор Вавич

— Но вы меня простите, — Ржевский чуть придвинул лицо к Надиному уху, — ну неужели вам нравятся эти люди? Нет, нет, я понимаю, даже при разности культуры — в разбойника можно влюбиться, каким-нибудь, черт возьми, пиратом увлечься, ей-богу… даже тореадором. Но ведь тут же…

Наденька резко повернулась, завернула голову, глядела в глаза:

— Разве вам противен, что ли, рабочий класс! Пролетариат? Наденьке вдруг стало противно, что она успокоилась на тот миг, что она пользуется услугами этого адвоката с бархатами в голосе.

— Да, милая, — и Ржевский мягко и осторожно придавил талию, — ну, скажем, рабы. Класс? И есть же свои классовые рабские неприятные черты. Да-да, от рабства, мы же говорим про классовые… Ну а если б это классовое вам нравилось, — налево, извозчик! — крикнул Ржевский, — нравились бы вам рабы, так неужели вы старались бы, чтоб их не было.

— Рабства! Рабства! — крикнула Наденька.

— Ну, так слушайте — ведь без рабства и рабов бы вам не найти.

— Они бы изменились.

— Так я не знаю, понравились бы они вам тогда, ведь вы же рабов любили, а от них бы ничего не осталось — классового-то, что вам было… Да-да! К вокзалу! — опять крикнул Ржевский. — Я ведь вас провожаю до Ивановки, непременно, непременно, — шептал Ржевский на перроне, и Наденьке опять стало покойно, и руке было легко и мягко под ручку с Ржевским.

В купе Ржевский постелил Наденьке плед.

— Таня вам там конфет положила, давайте угощаться. — Наденька достала конфеты.

— Пожалуйста, — Ржевский ловко держал перед Надей коробку. — Да-с, — говорил Ржевский, поглядывая на дверь, — вам, может, конечно, нравится героизм борьбы…

— Да оставьте! — Наденька раздраженно бросила коробку на столик. — Они борются, да, за дело пролетариата.

— Не так громко, — сказал вполголоса Ржевский, — да, конечно, борются за свои интересы. За свои интересы борются все — и правительство и мои клиенты. Надежда Андреевна, вы не сердитесь на меня, если я такой необразованный, — и Ржевский так искренне и прямо поглядел на Надю, что вдруг мелькнули Танины глаза, и Наденька улыбнулась, даже сконфузилась, отвернулась, раскрыла коробку, сунула в рот конфету.

Ржевский с детской гримасой глядел на Надю.

— Ну, ну! — весело сказала Надя. — А кто же не борется за свои интересы, своего класса? — Надя сама не ожидала, что выйдет с такой добродушной насмешкой.

— Да вот интеллигенция, к которой я не смею, конечно, себя причислить, — наклонился к Наде Ржевский, — умирает за интересы чужого класса.

— Она не класс! — присасывая конфету, совсем налегке говорила Надя.

— Ну и не рабочий же класс? А если никакой, так могла бы и не бороться и не лезть в петли. Поезд тронулся.

— Мы вдвоем? — оглядывалась Надя.

— Билеты куплены, но пассажиры не поедут, — улыбнулся Ржевский. — Слушайте, в конце концов можно даже и бороться за то, чтоб класс перестал быть классом — какие же классы при…

— Слушайте, это папа вам велел агитировать меня или это Танечкина затея? — и Наденьке самой понравилось — так у ней насмешливо, по-дамски, вышло.

— Вот что, ведь мне скоро выходить. Билет у вас до самого конца, а выйдете на разъезде за Павловкой. И этот Кадомцев — чистейшей души старик. Вот интеллигенция уже коренная — тридцать пять лет в трущобах и талантливейший хирург. И жена из учительниц каких-то или фельдшериц… Ну, я собираюсь. Ну, дайте вашу ручку.

Наденька держала, тянула к себе руку, чтоб Ржевский не поцеловал. Ржевский не выпускал из своей.

— Подводу всегда достанете, торгуйтесь, это совсем придаст натуральности.

Наденька слушала, и Ржевский незаметно наклонился и поцеловал руку.

— Ну, успеха, — он помахал шляпой в дверях купе.

— Отвратительно, отвратительно, — шептала Надя, когда поезд катил дальше. Она сдернула шляпу, пыталась открыть окно, затолкала ногами под сиденье: к черту! К черту. — Котик такой, ах, скажите, — громко под шум вагона говорила со злобой Наденька и затискивала манто с черным кружевом в чемодан, — ноту в горле перекатывает: рабство! рабы-ы! — передразнивала Наденька.

Она села в угол, к стенке, плотно, гвоздем. Узлом скрестила руки, кинула ногу на ногу, нахмурилась со всей силы, чтоб избавиться от досадного чувства, что вот как барыней какой тогда на пружинах пошатывалась перед Ржевским.

«С ним там черт знает что, может быть, делают, — выговаривала Наденька в уме сердитыми словами, — а тут извольте…» Наденька выпрямилась на диване — «вернуться, к черту все!» — она вскочила на ноги. Вспомнила, товарищи, большие, главные даже, сказали: провал — вон из дела, в другой город. Наденька в тоске делала два шага к двери и назад, сильно вдавливала каблуки в линолеум.