Франц Кафка - Письма к Фелиции

3. По согласованию с Имперской почтой подобные же диктографы устанавливаются на всех крупных почтамтах.

4. Кроме того, подобные же аппараты устанавливаются повсюду, где у людей есть время и может появиться потребность писать, но нет потребных для этого покоя и комфорта, как то: в железнодорожных вагонах, на кораблях, на цеппелинах, в трамваях… В своем опросе отелей не позабыла ли Ты про гостиницы в дачных местах и на курортах, где изнемогающие от делового зуда предприниматели будут ваши диктографы просто осаждать?

5. Изобретается средство связи между телефоном и диктографом, что само по себе, уж конечно, не должно быть слишком сложно. Уверен, ты послезавтра же сообщишь мне, что это уже сделано. Эта новинка приобрела бы огромное значение для редакций, корреспондентских бюро и т. п. Сложнее, хотя, наверно, тоже возможно, соединение граммофона и телефона. Сложнее потому, что граммофон вообще понять невозможно, а диктограф тоже не попросишь говорить отчетливее. К тому же связь между граммофоном и телефоном не имела бы такого большого и всеобщего значения, и только для людей вроде меня, которые телефона боятся, это было бы большим облегчением. Впрочем, люди вроде меня и граммофона тоже боятся, так что им уже ничем не поможешь. А вообще забавно представить, как в Берлине к телефону подходит диктограф, в Праге граммофон, и они ведут друг с другом милую беседу. Но, любимая, средство связи между диктографом и телефоном изобрести нужно всенепременно.

Слушай, уже опять так поздно! Я ради Твоего предприятия ночами не сплю… А теперь и вправду «спокойной ночи» – и поцелуй, изнемогающий и беспомощный от любви.

Франц.

Ничего, ничего, целый нескончаемый день ничего. До 11 я каждые четверть часа мчусь по коридору, гляжу всем в руки, ничего. Тогда, думаю, наверно, дома, прибегаю домой – и там тоже ничего. И это как раз в то время, когда наш челн слегка покачнулся, по моей вине, разумеется, Ты, моя до смерти замученная, любимая девочка.

Что означает Твое молчание? Что-то нехорошее? Ты, которую я чувствовал такой близкой себе, целые сутки самовольно живешь там в Берлине, а я ничего о Тебе не знаю. Какой хоть это был день? В последний раз Ты мне писала во вторник в полдень. Вечером Ты не могла, ладно, в среду днем Ты не могла, ладно, но уж потом-то Ты напишешь, пожалуйста, прошу Тебя, Ты напишешь (я шлю мольбу в прошлое), в среду вечером Ты обязательно напишешь, и завтра утром с первой же почтой я получу Твое письмо и прочту, что Ты не надумала меня бросить, даже если Ты не человека во мне обрела, а, как можно заключить из некоторых моих писем, больного, напрочь озверевшего болвана.

Иногда я думаю, какое, должно быть, превратное представление у Твоих окружающих, у малюток, у барышни Линднер, у матушки Твоей, о нашей переписке. Они-то, наверно, полагают, что в Праге у Фелиции какой-нибудь отличный верный парень, который пишет ей только хорошие и ласковые письма, изо дня в день, как Фелиция того и заслуживает и как оно, в сущности, никого бы и не удивило. И ни один из них не знает, что оказал бы Фелиции большую услугу, догадайся он незадолго до ее прихода чуть-чуть приоткрыть окно и легким движением руки сплавить письмо на улицу.

В том-то и различие между нами, Фелиция. Если мне плохо (а я почти рад, что в последнее время мне непрестанно плохо, так мне и надо), то это только моя вина; бьют меня – виноват, бью я – тоже виноват, но у Тебя, Фелиция, у Тебя-то где найти хоть тень вины?

Сегодня ничего не написал, был у Макса, он меня письмом просил прийти, а потом изустно попрекал меня в том, что мы становимся чужими, по моей вине, разумеется, из-за моего образа жизни, я, дескать, только раз в неделю к нему прихожу, а когда прихожу, вид у меня такой, будто меня только что барабанным боем вырвали из мертвецкого сна. Что мне делать? Я пытаюсь удержать время зубами, а у меня его все равно вырывают. В субботу мне опять к Максу идти. В нем появилось что-то супружеское, неподвластное капризам настроений, что-то, несмотря на все страдания и беспокойства, поверхностно радостное. – Любимая, лишь бы Ты завтра явилась мне в этой жуткой конторе!

Франц.

Что с Тобой, любимая? Отчего Тебе не сидится дома? Вправду ли Ты та девочка с сегодняшней фотографии, что улыбается не скупо и не слишком щедро, а ровно так, чтобы в любой беде на нее можно было взглянуть и успокоиться. И это Ты-то плачешь? Брось! Ты утверждаешь, что помешала мне, а это всего лишь не что иное, как моя немочь опять прорвалась, все та же, которую Ты, бедняжка, не раз уже на себе изведала и, боюсь, еще не раз изведаешь. Но скажи мне совершенно откровенно, как изменилась Твоя жизнь с тех пор, что Ты меня знаешь, а еще скажи в точности и уже в следующем же письме, когда Ты, прежде чем я своими письмами стал доводить Тебя до слез, в последний раз плакала, – отдельные случаи вроде досады на вздорную тетушку или достойных избиения попутчиков и т. п., разумеется, не в счет. Но что такое было в пятницу? Что такое там было? Неужто в письме моем сыскались какие-то скрытые мучительства, о которых я сам ведать не ведаю? Или это какое-то из прежних писем только сейчас, задним числом и в скверном смысле, так подействовало? Или, может, вовсе не во мне причина? Тогда в ком или в чем? Переутомление? Не такая Ты девочка, чтобы без совершенно определенной, в данную минуту действующей причины впасть в такое замешательство. Любимая, так скажи же! Представь, что Ты говоришь с собой!