Франц Кафка - Письма к Фелиции

Но и об этом упоминать, Ф., не было бы причин, потому что потом пришло письмо, предпоследнее, которое, казалось, все заглаживало. Теперь, казалось, все хорошо, теперь, казалось, окончательно наступило начало лучших времен. Счастливый, я написал Тебе ответ, пожалуй, как никогда прежде настоятельно попросив Тебя не заставлять меня ждать, написал о том, как лишь с болью сердечной я в силах перенести час прихода почты, который ничего мне не приносит, попросил, если иначе не получится, черкнуть мне на следующий день хоть несколько строк – и прождал четыре дня. И что получил потом? Потом я получил Твое последнее письмо, несколько строк, написанных в ресторане после еды, в которых, без объяснения столь долгого отсутствия ответа, поездка в Дрезден (опять-таки без объяснения Твоей прежде столь частой готовности туда поехать) теперь попросту отклоняется, зато упомянут шепоток Твоей сестры, призывающий Тебя писать покороче (еще покороче! еще покороче!). И это было все. В состоянии ли я был думать об ответе или о чем-то еще, если на протяжении четырех дней Ты смогла выкроить для меня лишь этот краткий миг после обеда, ни словом не касаешься сути моих к Тебе писем и вообще с огромным трудом втискиваешь эту явно неприятную и второстепенную почтовую повинность в свою обычную жизнь? Разве не повторилась, разве не ожила тут снова с самого первого шага наша встреча в зоологическом саду? Мог ли я на такое ответить? Теперь-то хоть Ты понимаешь, что не мог?

Если Ты, Ф., и после этого объяснения, которое на самом деле – объяснение не только про меня, но и про Тебя, все-таки полагаешь, что мне следует приехать, я, разумеется, приеду тотчас же. Я мог бы приехать завтра, в субботу, в половине одиннадцатого вечера, и должен был бы тогда в половине пятого пополудни уехать обратно, так как в понедельник, как и вообще всегда, мне предстоит тяжкая и противная работа. Если Ты хочешь, чтобы я приехал, и намерена встретить меня на вокзале (я лишь провожу Тебя, уже в половине двенадцатого Ты будешь дома), тогда телеграфируй мне сейчас же, чтобы я получил телеграмму до полудня, – и я сразу же помчусь на вокзал.

Франц.

По правде говоря, Ф.: во время вчерашнего, взволнованного и напрасного ожидания Твоего письма (в который раз я ждал напрасно, Ф.?) я твердо решил, если письмо от Тебя придет сегодня, вовсе его не вскрывать. Письмо ведь могло прийти еще в воскресенье, ибо ответ на мое последнее письмо, разумеется, был мне нужен срочно, это значит, что я уже и все воскресенье провел в ожидании. К тому же из чего можно было заключить, что письмо придет сегодня? С какой стати именно сегодня? Это письмо, полученное мною сегодня, письмо, которое я лишь несколько мгновений продержал невскрытым в кармане и которое меня (я этого не понимаю, да из содержания это и невозможно понять) тем не менее переполняет счастьем – это письмо, будь Твоя воля, могло бы прийти завтра, послезавтра, а то и вовсе не прийти. Само по себе оно нисколько не срочное.

Телеграмма моя, Ф., была не сердитая, может, это на казенном почтовом бланке она такой показалась. Вообще все это странно: сердитым я считал свое последнее письмо, но Ты этого не почувствовала, так что, может, оно и не было сердитым, а только мне таким представлялось. В телеграмме я только сообщил, что не могу Тебе ответить, тогда как в письме изложил причину, в обобщении и осмыслении уймы неясностей осознал сам для себя то, что еще стоит между нами. Неясностей и вправду уйма, но, быть может, достаточно одного Твоего слова – и их была бы уже не уйма, а то и вовсе не было бы.

Не обманывайся, Ф., не обманывайся! Роль, которую в Твоем последнем письме играет Твоя семья, наводит на мысль о чем-то вроде самообмана. Не обманывайся! Тебе, Ф., не о том следовало бы говорить, хотела или не хотела Ты меня унизить, Тебе следовало бы все, что я в последнем письме привел, просто-напросто объяснить; остальное тогда как-нибудь само собой разъяснилось бы. Ты же этой простейшей вещи не делаешь (отсрочка объяснения до ближайшего разговора ничуть не помогает, Ты прекрасно знаешь, что подле Тебя я всем доволен и не смею иначе), а значит, вероятно, не можешь. В таком случае предоставь мне истолковывать все это самому. Пожелай Ты и в самом деле меня унизить, это было бы еще не самое худшее. Я и предположил такое (но всерьез, конечно же всерьез) лишь потому, что это еще наилучший для меня случай. Что же остается, если предположение мое неверно, то есть если Ты меня унизить не хотела, – об этом лучше даже не говорить.