Грэм Грин - Комната в подвале

— Лакей.

— Может быть, — сказал полисмен, — он видел...

— Положись на меня, — сказал сержант. — Я шестерых вырастил. Знаю их как облупленных. Что касается детей, меня учить нечему.

— Он чего-то боится.

— Дурные сны, — сказал сержант.

— Фамилия лакея?

— Бейнз.

— А этого мистера Бейнза, — спросил полисмен Филипа, — ты любишь, а? Он добрый? — Они пытались что-то выведать у него; он никому из них не доверял; он сказал «да» нетвердо, потому что боялся, как бы ему вдруг не навязали новых секретов, новой ответственности. — А миссис Бейнз?

— Да.

Они посовещались между собой, не отходя от стола; Роза негодовала хриплым голосом. Она, будто мужчина в женской роли, чрезмерно подчеркивала в себе женщину и в то же время унижала свою женственность спущенными чулками и обветренной кожей. В печке осыпалась горка угля; для теплого вечера в конце лета комната была слишком жарко натоплена. На стене висело описание трупа, обнаруженного в Темзе, — вернее, описание того, во что труп был одет: шерстяная нательная фуфайка, шерстяные кальсоны, шерстяная рубашка в голубую полоску, башмаки десятый номер, синий костюм с продранными локтями, целлулоидный воротничок — размер пятнадцать с половиной. О самом трупе ничего не нашли нужным сказать, кроме размеров его одежды, — труп как труп.

— Пойдем, — позвал полисмен Филипа. Ему было интересно, он радовался, что послали его, и в то же время стеснялся своего спутника — маленького мальчика в одной пижаме. Он чуял что-то, сам не зная, что именно, но подсмеивание встречных задевало его самолюбие. Пивные уже закрылись, на улицах было много людей, старавшихся как можно дольше растянуть длинный день. Он быстро шел по менее людным улицам, выбирал, где потемнее, не хотел убавлять шага, а Филип старался идти как можно медленнее, повисал у него на руке, еле переступал ногами. Он не мог без ужаса думать о миссис Бейнз, ожидавшей их в холле: теперь он знал, что она умерла. Он понял это по гримасничанью сержанта; но ее не похоронили, она все еще лежит там; парадная дверь откроется, и он сразу увидит мертвеца.

В окнах подвального этажа горел огонь, и, к его радости, полисмен свернул прямо к ступенькам во дворе. Может быть, ему и не придется увидеть миссис Бейнз. Полисмен постучал, не найдя звонка в темноте, и Бейнз сразу открыл им. Он стал в дверях чистой светлой комнаты, и заранее заготовленные, грустные, правдоподобные, все объясняющие слова высохли у него на губах при виде Филипа; он не ожидал, что Филип вернется в сопровождении полисмена. Приходилось обдумывать все заново; он не любил лгать; не будь Эмми, он рассказал бы всю правду, чем бы это ни грозило ему.

— Мистер Бейнз? — спросил полисмен.

Он кивнул; он не находил нужных слов; острый, проницательный взгляд, внезапное появление Филипа выбили у него почву из-под ног.

— Это мальчик из вашего дома?

— Да, — ответил Бейнз.

Филип почувствовал, что Бейнз пытается что-то сказать ему, и он закрыл этому призыву доступ в свое сознание. Он любил Бейнза, но Бейнз сделал его причастным к своим секретам, к чему-то страшному, непонятному. Слепящая утренняя мысль: «Вот она, жизнь» — превратилась, после того как он прошел выучку у Бейнза, в отвратительное воспоминание. «Вот она какая, жизнь»: сальная прядь волос у его губ, чуть слышный, полный жестокости и муки вопрос: «Где они?», ворох черной одежды, сброшенной в холл. Вот что случается, когда любишь кого-нибудь: становишься причастным всему. И Филип с безжалостным эгоизмом отъял себя от жизни, от любви, от Бейнза.

Между ними было столько хорошего, но он снес все это до основания, подобно тому, как отступающая армия перерезает провода, уничтожает мосты. В оставленной местности покидаешь многое милое сердцу — утро в парке, мороженое в кондитерской на углу, сосиски к ужину. Но с отступлением связаны не только временные потери — его отягощают старики, которые просятся на последнюю уходящую машину, тогда как подвергать из-за них опасности тыловые части нельзя. Отступая, надолго порываешь связь с жизнью, с заботами о людях, с теплом человеческих отношений.

— Врач здесь. — Бейнз кивнул на дверь, провел языком по губам, не сводя глаз с Фила, прося его о чем-то, как собака, которая не может сказать, что ей нужно. — Все кончено. Она поскользнулась на каменных ступеньках в подвал. Я был здесь. Слышал, как она упала. — Он старался не видеть записной книжки, не видеть, сколько полисмен ухитрился всего написать бисерным почерком на одной страничке.