Хаим Нахман Бялик - За оградой

— А в школу, — перебивает его шепотом Маринка, — ты больше не станешь ходить?

В школу? [6] Маринка называет хедер на российский лад — школой. Когда? Разве что будущей зимой. Теперь меламеды не хотят его принять, ей-Богу! И черт с ними! Мама думает, что он с ней станет обходить меламедов и умолять, чтоб его приняли. Дудки. Не на таковского напали! Он не пойдет ни за какие коврижки! И без того он стал притчей во языцех у всех своих бывших товарищей. А кто, она думает, виноват в этом? Рувим-Гирш! Этот пьяница не дает ему проходу. По субботам, когда он, Ной, с отцом приходит в синагогу, Рувим-Гирш натравливает на него своих учеников. «Печенка гусиная!» — вот как они его дразнят. Знает ли она кривого Камбалу? Нет, не знает? Другого такого подлеца трудно найти! Каждый раз, когда этот кривой проходит в синагоге мимо, он, Ной, просто кипит от бешенства. Он ему голову раскроит, ей-Богу! Тот проходит мимо с самым невинным видом, весь как будто погруженный в свой молитвенник, а на самом деле — чтоб у него второй глаз вытек! — только и думает, как бы наподличать. Пусть он только попадется ему в переулке, он ему второй глаз вырвет, ей-Богу! В будущую субботу он, Ной, уже больше не пойдет в синагогу, ни за что! Он придет сюда, на пустошь, искать гнезда и рвать груши…

— В субботу?

Ной немного смутился: нет, нет, он сказал это так, к слову. А впрочем — ну и что, что в субботу? По секрету, — она ж никому не расскажет? — когда он приходит в субботу в село, он там все делает, [7] Суббота — не просто еврейский день покоя; еврейская религия запрещает выполнять в субботу многие действия, в том числе рвать плоды, заниматься ремеслом и хозяйственными работами. он и Макарка…

— А что папа скажет?

Папа? Что ему сделает папа? Он ни о чем не знает. Он, Ной, сам себе голова. Завтра, например, они с Макаркой пойдут войной — и на кого, как она думает? На Рувима-Гирша с его учениками, ей-Богу! Те пойдут к речке купаться, а он и Макарка устроят засаду и, как только те разденутся донага, выскочат и натравят на них собак, ха-ха-ха, собак… Ой-ой-ой, какой гвалт подымется!..

— А ты, Мариночка, — спросил внезапно Ной, — не придешь в село? Дядя Серафим всегда о тебе спрашивает. Когда ты подрастешь и станешь работницей, он возьмет тебя к себе. Жалко ему тебя, — говорит он. — Старуха замучит тебя до смерти. Мариночка, пойдешь к Серафиму в работницы?

Маринка молчала.

— Отчего ты молчишь, Маринка? Ты избавишься от тетки и ее колотушек, я буду каждый день приходить к тебе в село. Хорошо? Скажи правду: хочешь, чтобы я приходил к тебе в село?

— Тогда и посмотрим, — отвечает Маринка, ласково шлепая его по щеке, а глаза ее сияют…

— Ура! — ликует Ной, вскакивает и взбирается на дуб; он хватает кудрявую ветку, трясет ее, и дождь желудей сыплется на землю. Свиньи с хрюканьем и визгом бросаются их подбирать, а Ной лезет все выше и выше, до самой макушки. Вся окрестность перед ним — видна, как на ладони. С одной стороны — слободские крыши, дворы с поленницами и базарная площадь, а с другой — разлинованные плетнями зеленые баштаны и желтые нивы, уходящие вдаль, на сколько хватает глаз… а вон там, там, совсем в отдаленьи, — село с белыми мазанками, с серебряной змейкой — речкой, а за речкой темнеет рощица…

Придет Ной на пустошь и не встретит Маринку — тотчас найдет себе новое занятие. Прежде всего груша. Это низкорослая, глубокая старуха, согбенная и увечная: корни ее обнажились, ствол причудливо искривился и покрылся шишковатыми наростами. Тонкие, иссохшие ветви густо переплелись, и одряхлевшая груша едва выносит их тяжесть. Кажется, они оплели друг дружку, чтобы удавить или удавиться, а чуть коснется их ветер — мелкие листочки сухо лязгают, клацанье, словно крошечные жестяные мониста. Но несмотря ни на что, высохшая упрямица ни за что не желает помирать, не увядает — и все тут. Раз в несколько лет она еще находит в себе силы плодоносить. Вот и в нынешнем году не поддалась отчаянию убогая, а поднатужилась и выпустила из своих ветвей сотни две тщедушных груш. Эти-то груши и привлекли внимание Ноя, и в дни последнего летнего месяца элула, вплоть до самого осеннего новолетия, эти запоздалые первинки все до единой стали его добычей. Из-за близкой ограды синагогального двора сюда доносились дробные и заунывные звуки шофара, а Ной сидел себе в одиночестве на верху дерева и обрывал его жалкие плоды. Все они размером со стручок, тверды как кремень, а уж кислы — что ваш уксус. Даже соленый привкус есть в них, но это — дело поправимое: Ной зарывает их в сено на сеновале над конюшней, и там они преют и дозревают, а дозревая, делаются слаще…