Эрих Ремарк - Приют Грез

Он вскочил и вернулся на аллею. Певица уже заметила его. Эрнст был смущен — ситуация, что ни говори, необычная. Он не знал, что делать, и хотел было отступить, но какая-то невидимая рука словно насильно тащила его вперед. Эрнст решил отдаться на волю случая и продолжал идти, пока не увидел вблизи ее лицо, ее взгляд. Ланна Райнер ласково глядела на него и улыбалась! В самом деле — улыбалась! Кровь хлынула ему в сердце, он быстро сделал несколько шагов, отделявших его от певицы, молча взял ее руку в свои и поцеловал. Когда Эрнст, зардевшись от волнения, поднял на нее глаза, Ланна Райнер ответила ему весьма дружеским взглядом и спросила тем глубоким голосом, которым он так часто восхищался в театре:

— Мечтали?

— Да. О молодости и о прощании с летом.

— Неужели вы это всерьез? О прощании…

— И прощание может быть прекрасным.

— Но болезненным.

— Порой боль тоже прекрасна.

Ока задумчиво взглянула на него:

— Мне кажется, будто кто-то другой говорит вашими устами.

Эрнст представился.

— Значит, вы любите страдания, господин Винтер?

— О нет, я люблю счастье! Светлое, прекрасное счастье! И я его добьюсь!

— Это вы хорошо сказали. — Она пристально заглянула ему в глаза. — Наконец-то я слышу слова, непохожие на декадентское нытье современной молодежи. Сдается мне, я откуда-то вас знаю.

— Однажды мне довелось танцевать с вами.

— Нет, еще раньше.

Эрнст улыбнулся:

— По Оснабрюку?

Ланна Райнер удивленно подняла брови: почему вдруг Оснабрюк?

— Я видел вас там. Мой друг поздоровался с вами.

Она вопросительно взглянула на него.

— Фриц Шрамм.

— Теперь вспомнила, — заторопилась певица, — ваш портрет висел у него в мастерской. Значит, вы его друг. Он много рассказывал о вас. Ваш друг — по-настоящему благородный человек. Вы его, наверное, очень любите?

— Я готов умереть за него.

Ланна внимательно посмотрела на Эрнста, его лицо сразу посерьезнело при этих словах. Она поверила, и ее как током пронзило мгновенное потрясение. Ведь этот юноша еще так молод!

— А он? — спросила певица.

— Он тоже — за меня.

У Эрнста пропала охота говорить, но он заставил себя вернуться к непринужденному тону беседы.

— Я часто слушал вас в Опере, сударыня. Это было прекрасно.

Ланна улыбнулась:

— До сих пор вроде все было в порядке. А вам не следовало бы делать мне комплименты. Предоставьте это лысым господам во фраках. Фриц Шрамм тоже не опускался до лести. Я любила бывать у него. Вы ведь студент, не правда ли? И занимаетесь музыкой, да? Чем именно?

— Композиция, дирижерское мастерство и рояль.

— Ага, значит, собираетесь стать капельмейстером?

— Еще не знаю. Если взбредет в голову, могу стать каменотесом или пастухом. Мне в общем-то безразлично, кем я стану. Главное, чтобы это приносило мне хоть какое-то удовлетворение.

— Хоть какое-то?

— Да. Потому что полного удовлетворения не приносит ничто.

— Ничто?

— Ничто! Всегда какой-то голос внутри зовет: «Иди дальше… дальше…»

— Но ведь есть же и вершины — высшие точки.

— Я пока не нашел ни одной. Кабы только знать — где они!

— Вы еще молоды…

— Я прошел уже много кругов. И нигде не нашел удовлетворения.

— Вероятно, умственного. Но разве все непременно должно быть разъедено разумом?

— А в чем же спасение? В чувстве?

— Да, в чувстве. — Ланна Райнер улыбнулась.

— Итак, высшая точка чувства — это…

— Это?..

— Любовь?

— Да.

— Любовь, — Эрнст скорчил насмешливую мину. — У меня есть приятель, который определяет любовь как смесь завышенного самомнения и оскорбленного или, наоборот, польщенного тщеславия.

— Подчас вокруг этого понятия и впрямь слишком много суеты, — сказала Ланна Райнер, горько скривив губы. — И тем не менее. Возьмите хотя бы сегодняшний день. Один человек — здоровый и жизнерадостный — скажет: «О, какой прекрасный день!» Другой — больной и изможденный — вздохнет: «О, это день таких страданий!» А ведь день-то один и тот же. Все зависит от того, как мы на него смотрим. И так всегда и во всем. Что сказал бы ваш приятель о настоящем чувстве?

Эрнст залился краской.

— О, простите! Я говорил вещи, противоречащие моим убеждениям. То есть у меня как бы два мнения. Одно я бы назвал фривольной поверхностью моей внешней натуры, другое — подлинной глубиной моей второй натуры, так сказать, моей пранатуры. А она говорит: «Любовь — это опьянение и молитва! Свет и благодать! Чудо на голубых высотах! Золотой Грааль! Всепримирение!»