Мария Эджуорт - Замок Рэкрент

—Милосердный боже! — говорю. Вы только послушайте, какая гордыня и неблагодарность. А он-то только что раздавал последние гинеи ее детям, и на плечах у нее красуется шаль, что он ей подарил только вчера!

—Да уж, Джуди, нехорошо тебе так говорить, — согласилась моя сестра, взглянув на шаль.

—А ему, — отвечает, — хорошо было мне вчера на зло говорить, что я так изменилась?

—Послушай, Джуди, — говорю, — если у тебя такое на уме, то зачем ты сюда явилась? Может, затем, чтобы Джейсон о тебе лучше подумал?

—Больше я тебе про себя ничего не скажу, Тэди, — говорит она.— Я бы и того тебе не сказала, если б только раньше поняла, что ты совсем рехнулся, не хочешь, чтоб твоего сына предпочли другому!

—Да уж, Тэди, тут ты не прав, — говорит мне сестра.

Сказать по правде, я вконец растерялся: с одной стороны — мой сын. с другой — мой хозяин, да тут еще эти женщины; мысли мои и чувства пришли в смятение и я уж, сказать по совести, не знал, кто тут прав, а кто виноват. Так что я больше ни слова не вымолвил, а только порадовался, что его чести не привелось выслушать все, что Джуди о нем говорила, потому как я понимал, что это его бы просто убило; не оттого, что я думал, будто она ему так уж нравится, как казалось ей и моей сестре, просто такая неблагодарность со стороны Джуди была бы ему не по душе, он даже мысли такой не допускал, что его могут не любить или не говорить о нем хорошо у него за спиной.

К счастью для всех, он к тому времени был уже так весел, что все равно бы ничего не понял, даже если б услышал. В домике был огромный рог, оставшийся с той поры, как мой господин и капитан Манигол тут охотились и дружили: он принадлежал когда-то прославленному сэру Патрику, его предку; и его честь любили рассказывать историю, которую они узнали от меня еще ребенком, как сэр Патрик залпом выпивал этот рог, наполненный до краев, чего ни один человек ни до него, ни после сделать больше не мог, не переведя при этом дух. И вот сэр Конди предложил землемеру, который отозвался о роге пренебрежительно, выпить его одним духом, и наполнил рог до краев пуншем, а землемер и говорит, что так он пить не будет, но зато готов биться с сэром Конди об заклад на сотню гиней.

—Идет, — говорит мой господин, — ставлю сотню золотых гиней против твоей «головы» [67], что не выпьешь.

—Идет, — говорит землемер, а между двумя джентльменами этого достаточно.

Землемер поперхнулся, и мой господин выиграл пари; он думал, что выиграл сотню гиней, но акцизный заявил, что по условию получить он должен только «голову». Моему господину все было одно, он так и этак был доволен, ну а я радовался, видя его опять в таком хорошем расположении духа.

Тут землемер — будь он неладен! — возьми и скажи моему господину, мол, сам-то он сможет единым духом осушить этот огромный рог?

—Рог сэра Патрика! — говорит его честь. — Давайте его сюда! Ставлю твою же ставку, что выпью.

—Идет, — говорит землемер, — а я готов биться на что угодно, что вам этого не сделать.

—Сотня гиней против шестипенсовика, что выпью, — говорит он. — Давай сюда платок.

Знал я, что он говорит про платок с золотом, но не лежало у меня сердце вынимать его в таком обществе, когда его честь не очень мог за ним присмотреть.

—Давай же сюда платок, Тэди, — говорит, да как топнет ногой. Что ж, вынул я платок из кармана, куда упрятал его от соблазна. Эх, горько мне было видеть, как падают на стол гинеи, последние, что были у моего господина! А сэр Конди мне и говорит:

—Вот чудо — у тебя сегодня рука потверже, чем у меня, старый Тэди, — налей-ка ты мне рог.

Что я и сделал, пожелав его чести успеха; не думал я, когда рог наполнял, что с ним приключится. Выпил он рог залпом — и упал, как подкошенный. Мы его поднимать, а он ни слова сказать не может и с лица совсем почернел. Уложили мы его в постель, но вскоре он очнулся — бредит и бьется в мозговой горячке. Что смотреть на него, что слушать, было ужасно.

—Джуди! Джуди! Неужто нет в тебе ни капли чувства? Неужто ты не останешься и не поможешь за ним смотреть?—говорю я ей, а она надевает шаль, чтоб идти вон.

—Мне на него и смотреть-то страшно, — говорит, — не могу я и не хочу оставаться. Что проку — он все равно до утра не протянет.

На том и убежала. Так что из великого множества его друзей остались только мы с сестрой.

Горячка то схватывала его, то отпускала, и снова схватывала, и отпускала, и так продолжалось пять дней, а на шестой опомнился он на несколько минут, признал меня и сказал: