Разипурам Нарайан - Мой дядя

При мысли о предстоящей схватке меня обуял безумный страх. Лысый между тем придвигался все ближе и ближе в предвкушении чего-то интересного и наконец ступил за порог, где его голый череп ослепительно заблестел в свете лампы. Джайрадж прокричал из глубины мастерской:

— В этом проклятом чулане ничего не найдешь, надо выбрать день и навести тут порядок… А-а, вот он. — И, вытащив из кучи какой-то портрет, поднес его к свету, добавив: — Подходи ближе, фотография здорово выцвела.

Сдвинув головы, они стали разглядывать портрет. Я отвернулся. Я решил, что, пока они строят свои злокозненные планы, мне следует быть начеку, но не подавать вида, будто я что-то заметил. До меня донеслись слова:

— Вот это он и есть, когда-то самый богатый врач во всей Бирме. — Раза два я оглядывался через плечо и, поймав на себе их взгляд, тотчас снова отворачивался. Но слушал я изо всех сил, стараясь не пропустить ни слова, — я уже понимал, что их разговор имеет какое-то отношение ко мне. Куда девались громогласные речи и шутки Джайраджа! Теперь он говорил таинственно, еле слышно: — …имел под началом десять врачей. Этот-то был просто служитель — кипятил иглы, завертывал порошки и мыл шприцы. Скорее всего, был сперва подручным лично у него (он постучал пальцем по фотографии). Когда японцы стали бомбить Рангун, они подались обратно в Индию, бросили свои хоромы, несколько автомобилей и прочее добро, но сумели захватить с собой драгоценности, и много золота, и счет в мадрасском банке, а главное — двухнедельного младенца. В дороге доктор заболел и умер. Ходили слухи, что некто столкнул его с обрыва. Супруга его добралась до Индии полуживая, еще год чахла, потом умерла. А младенец перенес путешествие благополучно, и подручный тоже. Тот принял обличье умершего доктора и присвоил все его золото, и деньги, и счета в банке. Докторова жена, бедняжка, могла бы еще пожить на свете, но он держал ее в своем доме как пленницу, делал ей какие-то уколы и угробил ее. Кремацию провернули в два счета, за рекой.

Лысый теперь опять сидел рядом со мной на скамье. Джайрадж вернулся на свое место и работал. Я упорно не смотрел в его сторону, в ужасе перед тем, что со мной будет, — на город уже опустилась непроглядная тьма, и никакой надежды утолить голод не осталось. А заговорщицкая беседа все не смолкала. Лысый что-то спросил. Джайрадж ответил:

— Кто ее знает? Я мало о них осведомлен. Небось толстуха тоже была там и действовала с ним заодно. Кое-что рассказала служанка, которая принесла мне окантовать этот портрет. Я тогда велел ей зайти за ним на следующий день. Она так и не пришла. И никто его до сих пор не востребовал.

— Тот самый человек, что недавно сидел здесь! — удивленно произнес лысый.

Джайрадж еще понизил голос.

— Видел бы ты его лицо, когда я назвал его доктором! — После чего я уже не мог разобрать ни слова. Я все время чувствовал, что они поглядывают на меня. Наконец стук молоточка затих, и Джайрадж сказал: — Ну вот, готово. Пусть клей подсохнет. Нужно отдать ему должное, ребенка он выходил и воспитал. А вся правда одному богу ведома. — Он вдруг окликнул меня, протянул мне фотографию, извлеченную из темного чулана, и сказал: — Хочешь взять себе? Могу дать бесплатно. — И оба внимательно посмотрели на меня, а потом на фото. Из любопытства я скосил глаза на портрет человека, о котором они говорили. Фотография сильно выцвела. Я успел заметить только усы. Человек был одет по-европейски. Если они не врали, это был мой отец. Я глянул на них и прочел в их глазах непристойную усмешку. Я отшвырнул портрет, молча встал и пустился бежать.

Я мчался по Базарной улице, не разбирая дороги. Вслед мне звучал голос Джайраджа:

— Постой, постой, сейчас кончу и провожу тебя.

Лысый тоже что-то кричал визгливым голосом, но я все бежал. Я натыкался на встречных, меня ругали:

— Куда, не видишь, что ли? Уж эти нынешние мальчишки!

Я боялся, как бы Джайрадж не крикнул: «Держите его! Не отпускайте!» Вскоре я замедлил бег. Я не помнил, в какой стороне наш дом, но вдруг увидел Джаганову лавку, на этот раз справа от себя, и понял, что отсюда мы и шли. Голова у меня гудела от рассказов Джайраджа. Представить себе, что мой дядя мог лукавить, обманывать, убивать, было мучительно больно. Все, что касалось моих родителей, меня не так волновало. Это были образы далекие, туманные.

Неверной, спотыкающейся походкой я добрел до конца Базарной улицы. Прохожие поглядывали на меня с любопытством. Чтобы они не догадались, что я в первый раз один на улице в такой поздний час, я постарался принять независимый вид, стал насвистывать и напевать «Рагхупати рагхава раджа рам». Когда я дошел до памятника Лоули, фонарей стало совсем мало, и горели они тускло. В этом новом районе дома стояли каждый в глубине своего участка, тут не постучишь в дверь, не позовешь на помощь. И нечего было ждать помощи от мальчиков, что болтали, прислонясь к велосипедам: это были большие мальчики — того и гляди, поднимут на смех или изобьют. В стороне от всех лежал на земле бездомный бродяга, нечесаный, очень страшный на вид, но он хотя бы смотрел на меня, а остальные словно и не замечали моего присутствия. Я весь сжался у подножия этой жуткой статуи. А ну как она вдруг сдвинется с места и наступит на меня? Бродяга протянул руку и сказал: