Ихара Сайкаку - Рассказы из всех провинций

Не в силах покончить со всеми этими беспорядками, правитель Киото доложил о них императору, и тот после тщательного расследования повелел объявить по всей стране эру благодатного правления, как это бывало и встарь, освободить людей от всяческих повинностей и долговых обязательств. В тот же день из восьми врат дворца на восток, запад, север и юг поскакали гонцы, дабы оповестить об этом народ.

Хотя императорский указ последовал в конце восьмого месяца, всем казалось, будто наступил канун Нового года. [188] «…всем казалось, будто наступил канун Нового года» — Перед Новым годом в старину было принято подводить итоги за год, расплачиваться по счетам, отдавать долги и т. д. Одни с довольным видом подсчитывали свои барыши, другие же, махнув на все рукой, сжигали счетные книги. А поскольку долговые расписки утратили всякий смысл, в одних домах по этому поводу лили слезы, в других — благословляли судьбу и на радостях пили сакэ.

Одним словом, в мире наступил совершенно иной порядок: богатые терпели убытки и делились с бедными; бедные же безнаказанно присваивали себе чужое богатство, а поскольку денег хватило на всех, раздоры между людьми прекратились.

Но человек есть человек, и даже в этот век всеобщего благоденствия порой творились вещи постыдные и преступные. Например, один горожанин, взяв на сохранение шкатулку с деньгами, которые он и его приятели копили на паломничество по храмам Исэ, под предлогом отмены долговых обязательств присвоил себе все эти деньги. Другой человек, дав жене развод, не позволил ей забрать свое приданое, хотя это было ее святое право.

Во времена, о которых ведется рассказ, на Третьем проспекте в Киото проживал некий мастер росписи по лаку. Жизнь его с женой не заладилась, и он решил отправить ее назад к родителям. Между тем женщина была в тягости и в положенный срок произвела на свет мальчика. И вот, даже не успев покормить младенца грудью, она побежала к свату, и сказала ему так:

— Поскольку я лишь на время одолжила свое чрево, дабы этот младенец появился на свет, теперь, так и быть, я готова простить отцу его долг и возвращаю ему чадо.

Отец же младенца возразил:

— Нет, это я одолжил той женщине свое семя. Ныне несправедливо было бы взыскивать с нее долг, так что младенца я оставляю ей.

Как ни пытался сват урезонить бывших супругов, каждый из них стоял на своем и не желал уступать. Свату ничего не оставалось, как обратиться к самому правителю Киото. Правитель призвал к себе родителей младенца, а также всю их родню и сказал:

— Нынче, в век справедливого правления, многие горюют, потому что не могут вернуть того, что им принадлежало. Вы же поступаете благородно и, не считаясь с собственными убытками, стремитесь отдать друг другу то, что принадлежит каждому из вас. При этом и тот и другой по-своему прав. Посему этого младенца, покуда ему не исполнится пятнадцати лет, мы отдадим на попечение свата. Когда же он войдет в разум, сам скажет — мать ли одолжила свое чрево или отец — свое семя. Вот тогда мы и решим, как поступить. Итак, до пятнадцати лет пусть мальчик живет у свата, ухаживать же за ним должны родители. И отцу и матери надлежит неотлучно находиться при своем чаде и пестовать его. В случае смерти ребенка будут опрошены соседи, и если окажется, что он умер от какого-нибудь недуга, никто не будет наказан. Если же выяснится, что за ним не доглядел кто-то из родителей, пусть виновный не ждет пощады.

Бывшим супругам пришлось подчиниться этому решению и, как было велено, день и ночь проводить в доме свата, ухаживая за младенцем. Однако это продолжалось недолго: вскоре женщину стали тяготить обращенные к ней косые взгляды, мужчина же, вынужденный заботиться о ребенке, совсем забросил свое ремесло. В конце концов бывшие супруги помирились и решили снова жить вместе, а ребенка забрать к себе. Сват испросил разрешения у правителя, и поскольку тот не возражал, все устроилось так, как того хотели супруги. Теперь они зажили в мире, и сын у них вырос таким, что лучше и желать не надо. С младых ногтей стал сам зарабатывать себе на пропитание и к родителям относился с большим почтением.

Но вот что однажды случилось. Дело было во время праздника Гион, [189] «Праздник Гион» — праздник синтоистского храма Ясакадзиндзя в Киото, проводившийся в шестом месяце по лунному календарю. Существенным элементом праздника Гион служат знаменитые процессии нарядно изукрашенных ковчегов, на которых помещаются предметы, почитаемые данным храмом священными. Украшением ковчегов нередко служат куклы, изображающие японских богов, исторических деятелей или известных литературных персонажей. когда по улицам проезжали нарядно изукрашенные паланкины. Вслед за колесницей, увенчанной лунным серпом, показался ковчег, воспроизводящий сцену из китайской притчи о Го Цзюе, [190] «Притча о Го Цзюе» — Сюжет упоминаемой автором притчи восходит к китайской книге XIII в. «Двадцать четыре примера сыновней почтительности», получившей широкое распространение во времена Сайкаку. одном из двадцати четырех добродетельных сыновей, который, чтобы прокормить мать, решил закопать в землю своего малолетнего сына. И где только нашелся мастер, который сумел изобразить Го Цзюя так, будто это была не кукла, а живой человек!