Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

— Не иди в гетто, — сказал он. — Это западня! Пойдем со мной. Я знаю место, где нас никто не найдет.

— Без папы и Анди?

— Я тебя люблю.

Вечером к нам пришли мужчина и женщина, чтобы посмотреть на Ромуся. Дедушка расхваливал внука, которого Тереза держала на руках. Выглядит лучше некуда. Затеряется среди их собственных шестерых детей. К счастью, он еще не умеет говорить. Мужчина заявил, что предпочел бы девочку. Деньги, однако, взял. Тогда дедушка вынул из кармана ампулу и отломал у нее кончик. Потом достал носовой платок и побрызгал на него жидкостью из ампулы. Подойдя к Ромусю, положил ему платок на лицо. Я почувствовал странный сладкий запах. Ромусь перестал лепетать. Дедушка взял его у Терезы и отдал чужой женщине.

— Если мы погибнем, — сказал он, — его заберет доктор Самуил Мандель, мой сын.

У отца поднялась температура. У него были воспаленные глаза и красные пятна на щеках. Он быстро дышал полуоткрытым ртом. Кашляя, подавался вперед и хватался за рубашку на груди. Потом сплевывал в баночку и, опустив голову, долго отдыхал.

— Это конец, Андя. Перед пневмотораксом было то же самое.

— Дети, — сказал дед, — в гетто нас будут кормить.

Мне было интересно, куда увезли Ромуся. Я подергал мать за рукав, но она не обращала на меня внимания. Я подошел к отцу.

— Не подходи к папе! — крикнула мать.

— Отодвинься, — сказал отец.

Так прошло полдня. Я пил воду из жестяной кружки. Вдруг кто-то забарабанил кулаками в дверь и крикнул:

— Акция!

Мать схватила меня за руку и выскочила из дома. Нюся за нами. Мы побежали вдоль забора в конец двора, а оттуда через луг к ручью. Земля была размокшая. В траве поблескивала вода. Ноги мягко проваливались в нее и с бульканьем вылезали. У матери в грязи застряла туфля. Она не остановилась.

— Андя, туфля! — обернулась Нюся. — О Боже! Немец!

На пригорке стояла лошадь, на ней сидел немец и стрелял в нас из пистолета. Мы перебрались по камням через ручей. Я болтал ногами в воздухе, когда мать перескакивала ямы с водой. Скрылся наш двор, скрылся и немец.

— Мама, я больше не могу. Я не хочу жить.

Мы замедлили шаг, только когда стало смеркаться. Мать отпустила мою руку и с трудом расправила пальцы. Облепленные засохшей грязью, мы дотащились до неоштукатуренных жилых домов. Дрожа от холода, подошли поближе, чтобы прочитать номер над подъездом. Нюся постучала в дверь.

— Кто там?

— Мандели. Андя и Нюся.

Открыла молодая женщина, за спиной у нее стоял мужчина.

— Боже! — крикнула она.

У людей, к которым мы убежали, была комната с кухней на первом этаже. Днем мать с Нюсей сидели в углу, а я лежал под кроватью. Рядом со мной стоял ночной горшок. Чтобы пописать, я переворачивался на живот и подсовывал его под себя. Мать и Нюся подползали к кровати и забирали горшок в свой угол. Ночью хозяин приносил ведро, открывал окно и ненадолго оставлял нас одних. Потом выливал ведро в уборную — общую для нескольких квартир. Спали мы на полу, а хозяева — на кровати.

Вскоре пришло письмо от деда. Читая его, мать шептала Нюсе:

— Их разделили. Папу, Бронека и Терезу забрали в гетто. Мачека отправили на скотобойню. Папа договорился с отцом Титуса. Ты пойдешь к ним ночью.

При русских я часто видел Титуса из окна, когда мы завтракали. Его отец, инженер Табачинский, тогда прятался от русских, а в их особняк стянулись родственники с разных концов Польши. Дед с уважением вспоминал, как Табачинский до войны ездил на работу на лошадях, но Титуса в дом не пускал. Только после погрома, когда Титус прибежал, чтобы узнать, что с Нюсей, дедушка (лежа в салоне с полотенцем на ягодицах) подозвал его к себе. «Кланяйся отцу», — сказал он.

Через несколько дней после ухода Нюси за нами пришел мой отец. В середине ночи мы вышли на улицу. Крались под стенами. Вскоре тротуар кончился, и появились деревья без листьев. Далеко от улицы стояли домики, обнесенные заборами. Между ними чернели лужайки. Не было ни звезд, ни луны. Отец, высокий и худой, в куртке и кепке, выглядел как фигурка, вырезанная из бумаги. Мать держала его под руку и тащила меня за собой.

— Как Нюся?

— Куба забрал ее к себе.

Янка Лень жила с отцом в маленьком домике на отшибе от других домов. Отец ее был разнорабочим в той же фирме, что и дед. Возвращался поздно, сбрасывал пропитанную нефтью одежду и долго мылся в тазу. Янка поливала ему голову и плечи водой из кувшина. Он надевал свежую рубашку и брюки, а на босые ноги — шлепанцы без пяток. За обедом рассказывал дочке, что в этот день видел. Потом долго сворачивал цигарку и закуривал. Спал в небольшой комнатке, смежной с Янкиной спальней.