Торнтон Уайлдер: Женщина с Андроса

Слова не приходили на ум, но приподнятое настроение сохранялось. Вот бы послушать, как она читает пьесы. В свое время Симон увлекался такими вещами, и когда дела приводили его на какой-нибудь из островов, где был театр, он не упускал случая посмотреть хорошую трагедию.

У входа к себе во двор он увидел Памфилия. Тот стоял в одиночестве и смотрел на луну.

— Добрый вечер, Памфилий.

— Добрый вечер, отец.

Симон пошел спать. Его переполняло чувство гордости, но на всякий случай он все же тревожно твердил себе: «Не знаю, что с ним делать. Не знаю, что с ним делать».

А Памфилий по-прежнему стоял один, глядя на луну и думая об отце с матерью. Он думал о них в связи с историей, которую рассказала Хризия. Под конец застолий она любила переводить разговор с местных дел на общемировые предметы (она часто приводила высказывание Платона о том, что подлинные философы — это молодые люди примерно их возраста. «Не потому, — добавляла она, — что у них это так уж хорошо получается, но потому, что они всей душой отдаются идее. Впоследствии же кто-то философствует ради похвалы, кто-то ради покаяния, кто-то — потому что это сложная интеллектуальная игра»). Памфилий вспомнил, как в один из вечеров беседа зашла о зле, которое приносят поэты, утверждая, что жизнь героична. А юноша с другого конца острова наполовину в шутку, наполовину с надеждой обронил:

— Знаешь, Хризия… понимаешь ли, домашняя жизнь совсем не похожа на жизнь, какой ее показывает Эврипид.

В поисках ответа Хризия некоторое время помолчала, затем подняла руку и начала:

— Давным-давно…

Стол грохнул от смеха. Но это был добродушный смех, ибо все знали, что она любит заключать свои слова в форму притчи и начинать рассказ этой детской присказкой. Памфилий вслушивался в звучание ее чистого красивого голоса:

— Давным-давно на земле жил герой, оказавший большую услугу Зевсу. Когда ему пришел срок умирать и он оказался в серых пустошах Ада, он воззвал к Зевсу, напомнил ему об этой услуге и попросил об ответной милости — вернуть его на день на землю. Зевс пришел в сильное замешательство и сказал, что это не в его силах, даже он не может вернуть наверх тех, кто спустился в царство, где правит его брат. Но воспоминания о былом настолько тронули его сердце, что он отправился во дворец к брату и, припав к его ногам, попросил оказать ему эту услугу. Царь мертвых тоже пришел в сильное замешательство и сказал, что даже ему, Царю мертвых, это не под силу, если только не вернуть человека к жизни в каком-нибудь сложном и болезненном виде. Но герой охотно согласился на любые условия, и Царь мертвых позволил ему вернуться не просто на землю, но и в собственное прошлое и заново прожить тот из отпущенных ему двадцати двух тысяч дней, который был менее всего насыщен какими-либо событиями. Но при этом его сознание должно раздвоиться, половина достается участнику, половина — наблюдателю: участник совершает поступки и повторяет слова многолетней давности, наблюдатель предвидит итог того и другого. Так герой вернулся к солнечному свету, в некий определенный день своей жизни, когда он был пятнадцатилетним подростком. Друзья мои, — продолжала Хризия, медленно обводя взглядом собравшихся, — проснувшись у себя в детской, герой почувствовал, что сердце его исполняется боли — не просто потому, что оно снова начало биться, но потому, что он увидел стены своего дома и понял, что вот-вот увидит родителей, которые давно уже покоятся в земле родного края. Он спустился во двор. Мать, сидящая за ткацким станком, подняла на мгновение глаза, поприветствовала его и снова вернулась к работе. Отец пересек двор, не заметив сына, — в тот день у него была масса забот. Внезапно герой обнаружил, что живые — это тоже мертвые и что о нас можно сказать, что мы живы только в те моменты, когда сердцем переживаем этот ниспосланный нам дар; ибо сердца наши недостаточно крепки, чтобы любить постоянно. Не прошло и часа, как герой, одновременно живший и наблюдавший жизнь, обратил к Зевсу мольбу избавить его от этого страшного сна. Боги услышали его, но перед тем как вернуться в царство мертвых, он опустился на колени и поцеловал землю, которая слишком дорога, чтобы вполне понимать ее.

Такими вот глазами видел сейчас Памфилий своего отца, только что проследовавшего к себе, и такими глазами видел мать, хлопочущую по дому, поддерживающую огонь в очаге, заканчивающую дневные дела. Именно эта история открыла ему глаза на тайную жизнь родительского сознания. Он словно проник взглядом за оболочку их маленьких радостей и дневной болтовни, заглянул в сердца и увидел пустоту, отрешенность, жалостливость и терпение. Хризия выработала целую концепцию жизни, любила повторять, что все человеческие существа — за вычетом немногих, кто загадочным образом проник в тайну богов, — просто переживают медленную безысходность существования, всячески скрывая от себя ужас осознания того, что в конечном итоге жизнь не таит никаких чудесных неожиданностей и что самое тяжкое бремя — неразделимость любви. Конечно, это объясняет комическую печаль отца и суетливую заботу матери. И вот сейчас, когда отец прошел по двору мимо него, эта мысль более чем когда-либо потрясла Памфилия. Что можно сделать для них? Что — дабы сравняться с ними — можно сделать для себя самого? Ему двадцать пять — уже не юноша. Скоро будет мужем и отцом — положение, которое он отнюдь не склонен романтизировать. Скоро он будет главою дома и хозяином этой фермы. Скоро постареет. Время протечет мимо, невидимое, как вздох, а у него нет ни замысла, ни правил, ни связного плана — всего того, что могло бы подсказать, как спасти и других, и себя от наползающей серости, от чувства поражения, с которым смиряются слишком легко.