Томас Манн - Как дрались Яппе и До Эскобар

Тут пришел господин Кнаак; словно сейчас вижу я, как он идет окрыленным шагом со стороны кургауза в своем утреннем туалете из синеватой фланели в полоску и, приподняв соломенную шляпу, останавливается за пределами нашего круга. Не думаю, что он пришел охотно, не сомневаюсь даже, что он просто покорился неприятной необходимости, дав согласие присутствовать при драке, к этому его обязывало положение, его сложные отношения с бравой и весьма воинственно настроенной молодежью. Был он смуглый, красивый и жирный мужчина (особенно жирный в бедрах), зимами он давал уроки танцев и хороших манер в закрытых семейных кружках и на общедоступных курсах при казино, а летом исполнял должность устроителя празднеств и курортного комиссара при кургаузе в Травемюнде. Кокетливыми взглядами, плавной раскачивающейся походкой, при которой он сперва старательно ставил вывернутые наружу носки ног, а затем остальную часть ступни, самодовольной и ученой манерой выражаться, всей театральной уверенностью своего облика, неслыханной, демонстративной изысканностью манер, он вызывал восторг женского пола, в то время как мужчины и особенно критически настроенные подростки его осуждали. Я часто задумывался над положением Франсуа Кнаака и находил его странным и фантастическим. Выходец из низших слоев, он, со своим культом аристократически-светских манер, попросту висел между небом и землей и, не принадлежа к обществу, оплачивался им как блюститель и наставник его нравственных идеалов. Яппе и До Эскобар тоже были его учениками, — не из частного кружка, как Джонни, Браттштрем и я, а с открытых курсов при казино; именно там существо господина Кнаака и его образ жизни подвергались жесткой оценке со стороны молодых людей (мы, в частном кружке, были снисходительнее). Разве можно назвать мужчиной человека, который обучает тонкому обхождению с маленькими девочками, человека, о котором ходил никем не опровергнутый слух, будто он носит корсет, человека, который кончиками пальцев хватал полы своего сюртука и делал реверансы, откалывал коленца и внезапно высоко подпрыгивал, быстро перебирая в воздухе ножками и, пружиня, плюхался на паркет? Таково было подозрение, витавшее над персоной и всем существованием господина Кнаака, усугублявшееся его поразительной самоуверенностью и высокомерием. Он был значительно старше нас всех, утверждали, будто у него (даже смешно представить!) в Гамбурге были жена и дети. Лишь эта разница в возрасте, да еще то, что с ним встречались только в танцевальном зале, ограждала Кнаака от разоблачения и изобличения. Был ли он гимнастом? Занимался ли когда-нибудь спортом? Был ли храбр? Обладал ли он силой? Короче, можно ли причислить его к достопочтенным людям? Ему не доводилось попадать в положение, когда он в противовес своему салонному искусству, мог бы проявить более солидные качества и попасть в разряд респектабельных людей. Нашлись и такие мальчики, которые всюду и без обиняков называли его обезьяной и трусом. Он, вероятно, знал об этом, потому и пришел сегодня, чтобы выказать интерес к настоящей драке и держаться с молодыми людьми как товарищ, хотя ему, как курортному комиссару, не полагалось бы, собственно, покровительствовать этому незаконному поединку. По-моему, он в этой роли чувствовал себя неважно и ясно сознавал, что вступил на скользкий путь. Некоторые холодно прощупывали его взглядом, а сам он беспокойно озирался, высматривая, не идет ли кто-нибудь еще.

Он вежливо извинился за опоздание. Его задержало, объяснил он, совещание с дирекцией кургауза касательно субботнего бала.

— Дуэлянты на месте? — тут же спросил он бодрым тоном. — Тогда можно начинать.

Опершись на палку и скрестив ноги, он стоял вовне нашего круга, ухватив свои мягкие каштановые усы нижней губой и глядя на все с мрачным видом знатока.

Яппе и До Эскобар поднялись, отшвырнули сигареты и стали готовиться к поединку. До Эскобар проделал это вмиг, с впечатляющей быстротой. Он швырнул шляпу, пиджак и жилет на землю, снял и галстук, воротничок и подтяжки и все бросил к остальным вещам. Затем он даже вытащил из брюк розовую рубашку, проворно выскользнул из рукавов и стоял теперь в нижней бело-красной полосатой трикотажной сорочке, которая почти полностью обнажала его руки, желтоватые и уже поросшие волосами.

— Покорно прошу, сударь, — сказал он, раскатывая «р», и тотчас быстро вышел на середину площадки, выпятив грудь и расправляя плечи.

Серебряного браслета он не снял.