Генри Джеймс - Трофеи Пойнтона

Фледа почувствовала, что для ее героизма наступило настоящее испытание, почувствовала, что, стоит ей пошевелить рукой, и препятствие с его пути будет убрано. Разве не должна она прежде всего помнить, что у Оуэна есть право на собственность и что она поклялась помочь ему? И разве она поможет Оуэну, скрывая от него единственный, в чем убеждена, путь вернуть свое достояние? Мгновение, которое показалось ей самым насыщенным за всю ее жизнь, она решала, как быть.

— Да, — сказала она наконец, — если ваша женитьба не состоится, она отдаст все, что увезла.

— Вот поэтому Мона и колеблется, — честно признался Оуэн. — Я имею в виду, она считает: если она откажется от меня, я все себе возвращу.

На мгновение Фледа задумалась.

— Вы имеете в виду, она колеблется, выходить ли за вас, но готова, не колеблясь, распрощаться с вами?

Оуэн несколько смешался.

— Она не видит смысла продолжать наши отношения, раз я все еще не дал этому делу законный ход. Она на этом настаивает и очень возмущена, что я этого не делаю. Она говорит, что это единственный верный способ, и считает меня трусом. Она дала мне срок, потом еще один. И теперь говорит, что я слишком много maman позволяю. Она говорит: я мямля и только время теряю. Вот почему она дает задний ход. Понимаете?

— Не совсем. Конечно, вы должны дать ей все, что предлагали; конечно, вы должны быть верным своему слову. Тут двух мнений быть не может, — заявила Фледа.

Смущение, владевшее Оуэном, заметно усилилось.

— Значит, вы находите — как и она, — что я должен напустить на maman полицию?

Смесь нежелания и зависимости, прозвучавшая в его вопросе, вызвала в ней покаянное чувство: она подвела его. Еще хуже — «турнула».

— Нет, нет, еще нет! — вырвалось у нее, хотя, по сути, ничего иного и ничего лучшего она подсказать не могла. — Не кажется ли вам, — спросила она мгновение спустя, — что, если Мона, как вы говорите, дает задний ход, у нее, возможно, очень высокие мотивы? Ей известна огромная ценность тех вещей, которые удерживает ваша матушка, и, желая вернуть вам трофеи Пойнтона, она готова — именно так! — пойти на жертву. Она жертвует помолвкой, которую была счастлива заключить.

Если минутой раньше Оуэн был в замешательстве, то этот аргумент он отвел весьма успешно — настолько успешно, что ответ прозвучал сразу и решительно:

— Вот уж нет. Не из того она теста! Она хочет их для себя, — добавил он. — Хочет знать, что они ее. Ей все равно, буду я владеть ими или нет! И если она их не получит, я ей не нужен. Ничего не нужно, если она их не получит.

Сказано это было крайне категорично. Слушая его, Фледа упивалась.

— Неужели они представляют для нее такой интерес?

— Выходит, что так.

— Неужели они для нее — все, в такой степени все, что и остальное полностью только от них и зависит?

Оуэн взвешивал ее вопрос, словно понимая, какой ответственности требует ответ. Но ответ последовал мгновенно и, что не укрылось от Фледы, был готов уже давным-давно.

— Они никогда не вызывали в ней особенный интерес, пока ей не показалось, что они в опасности. Теперь они у нее из головы не выходят, а если ей что засело в голову… Тут только держись!

Он умолк, не договорив и отводя глаза, словно поняв всю бесполезность словесных изъяснений; впервые со времени их знакомства Фледа услышала, чтобы он так четко что-то объяснял и даже пускался в обобщения. Как удивительно, как трогательно, умилялась она, пока Оуэн в замешательстве молчал, что он оказался способным, пусть наполовину, довести свое обобщение до конца. Впрочем, она сама была пока в силах заполнить оставленные им лакуны: ведь она еще тогда, во время визита Моны в Пойнтон, предугадала, что произойдет в случае катастрофы, которую Оуэн только сейчас узрел. Она еще там собственными глазами видела, что некая мысль засела у его суженой в голове.

— Ну да ладно. Налейте-ка мне чаю! — вдруг совершенно некстати и с излишней фамильярностью закончил он.

Все это время ее чрезмерные приготовления к чаепитию оставались без последствий, и она со смехом — как сама почувствовала, неуместным — поспешила удовлетворить его просьбу.

— Чай, наверное, ужасный, — сказала она. — У нас вообще нет ничего хорошего.

Она предложила ему бутерброд, за который он и принялся, держа чашку с блюдцем в другой руке и разгуливая по комнате. Она и себе налила чаю, но только для виду и без всякой охоты положила в рот кружок засохшего печенья. Ее поразило, что нежелание, владевшее ею в Риксе, лишний раз произнести в разговоре имя бедной Моны, теперь начисто исчезло, и под влиянием обретенной свободы она вдруг решилась: