Генри Джеймс - Трофеи Пойнтона

Кое-что еще, однако, проступило к утру с неотвратимой определенностью: для нее теперь не было ничего ужаснее на свете, чем повстречаться когда-нибудь с Оуэном. Она тотчас дала себе слово принять все мыслимые меры к тому, чтобы в своей дальнейшей жизни исключить малейшую вероятность даже случайной встречи. А после, одеваясь, она дала себе еще одно слово. Ее положение стало в какие-то считанные часы нестерпимо ложным; а раз так, уже через несколько — чем их будет меньше, тем лучше — ближайших часов она положит этому конец. Положить этому конец означало известить миссис Герет о том, что, к ее великому сожалению, она, Фледа, не может долее оставаться с ней, не может хранить ей абсолютную верность — об этом красноречиво вопиет все вокруг. Одевалась она с какой-то резкостью, символически отражавшей порыв, который стал причиной ее скоропалительного решения. Чем дальше друг от друга они будут с миссис Герет, тем меньше вероятности для нее столкнуться с Оуэном: Оуэн теперь поневоле приблизится к матери в силу самой необходимости сломить ее сопротивление. Фледа с непоследовательностью отчаяния желала одного — не быть причастной к ее краху; она и без того в последнее время была слишком ко всему причастна! Она прекрасно сознавала, как важно ей, дабы не выдать истинный характер своих мотивов, не усугублять предательское выражение душевного смятения на своем лице следами слез; и тем не менее случилось так, что, когда она, сойдя вниз к завтраку, словно невзначай стала спиной к окну, чтобы придать своим глазам хоть немного загадочности, из груди ее по глупому недосмотру вырвался безутешный всхлип — прежде даже, чем она успела собраться с силами ответить на неизбежный вопрос, не чудо ли как хороша ее комната. Этот досадный казус показался ей столь ужасающим по своим последствиям, что она тотчас метнулась в единственное, как ей почудилось, убежище — импровизированное притворство, на ходу изобретая некий благородный порыв, который бы помог приписать ее волнение спонтанному отклику на щедрость приятельницы, — демонстрация растроганности с последующей суетой вокруг стола и новыми объятиями удалась не вполне, во всяком случае, Фледе показалось, что она только наполовину сумела усыпить бдительность миссис Герет. Как бы то ни было, та насторожилась, и теперь потребуется время, чтобы рассеять ее подозрительность: это непрошеное соображение возникло у Фледы как раз тогда, когда после завтрака она уже достаточно оправилась и могла бы наконец облегчить душу откровенным разговором. И потому в то утро она так и не высказалась: сама нелепо под любым предлогом уходила от темы — она вдруг до смерти испугалась, как бы миссис Герет с ее обострившимся восприятием не поинтересовалась, какого рожна (она нередко выражала удивление с помощью этого оборота) ее приятельница вдруг стала печься о законных правах Оуэна. Конечно же, для нее, Фледы, пара пустяков отстоять его права с абстрактной точки зрения, но этим ведь дело не ограничится, а мысль о неизбежной дискуссии на эту тему внушала ей тревогу — сумеет ли она сохранить свою тайну. Покуда Пойнтон не нанесет так или иначе ответный удар и тем даст ей нужный ориентир, ей лучше держать свою тревогу при себе; и она называла себя безмозглой ослицей за то, что забыла, пусть ненадолго, что ее единственное спасение — в молчании.

Сразу после обеда миссис Герет повела ее в сад взглянуть на ход революции — или, если угодно, уточнила владелица Рикса, великой кутерьмы, — которая там была провозглашена; но едва наши леди заняли удобную для обзора позицию, как одна из них, молодая, поймала себя на том, что взор ее прикован к перспективе, открывающейся совсем в другом направлении. Отвлекли ее внимание, как ни удивительно, ленты на чепце, развевавшиеся за головой у опрятной молоденькой горничной, которая, выскочив из дому с раскрасневшимся, ошеломленным лицом, торопливо семенила прямо по траве, — ленты, в трепыхании которых будто слышалось имя, и это имя Фледа расслышала бы во всякую минуту своей тогдашней жизни. «Пойнтон… Пойнтон!» — говорили муслиновые ленточки; так что горничная тотчас стала своего рода актрисой в драме, а Фледа, малодушно полагая себя не более чем зрителем, глядела на отделенную огнями рампы сцену и на исполнительницу главной роли. Но то, как сей персонаж смотрел на нее в свой черед, доказывало, что Фледа полноправный участник спектакля. У обеих в головах роились всевозможные объяснения, но ни у одной не мелькнуло предположения, пока о том не было им объявлено, что в Рикс пожаловал во плоти тот, кто по милости миссис Герет стал ее жертвой. Когда девушка-гонец известила их о том, что в гостиной дожидается мистер Герет, растерянное «ах!», слетевшее с уст Фледы, было таким же спонтанным, как и возглас, вырвавшийся у владелицы Рикса, — хотя далеко не столь уместным, как она сама же заметила.